— Сэр, — произнес бакалейщик.

Он подошел к порогу лавки и стал смотреть вслед ковылявшему прочь возмущенному покупателю. Тот шел прихрамывающей походкой — ноги у него были в самом плачевном состоянии и почти беспрерывно причиняли ему страдания. Даже ночью они горели от мозолей и выверну­тых суставов, боль от которых распространялась по всей ноге. Поэтому он имел обыкновение прижимать наружные края ступней к спинке кровати (или того лучше — про­тянув руки, подтягивать ноги), стараясь как бы переме­стить мозоли на внутреннюю сторону ступней. Искусством и терпением можно было облегчить боль, но она все же существовала, отравляя ему ночной отдых.

Не закрывая глаз и не спуская их с удаляющейся фигуры, бакалейщик высморкался в подол фартука. Будучи человеком участливым и человечным, он сочувствовал это­му странному покупателю, у которого неизменно был боль­ной и удрученный вид. Но в то же время он был, не за­бывайте, мелким торговцем с присущим мелким торговцам чувством личного достоинства и пониманием того, что к чему. Три пенса — ежедневно он выбрасывал на три пен­са сыру, шиллинг и шесть пенсов в неделю. Нет, из-за этого он не станет ни перед кем лебезить, нет, ни за что, ни за что на свете. У него своя гордость.

Спотыкаясь, брел Белаква окольными путями к тому захудалому пабу, где его ожидали, — в том смысле, что появление его гротескной персоны не вызвало бы ни ком­ментариев, ни смеха; постепенно он одолел свой гнев. Теперь, когда ленч был почти fait accompli[7], поскольку в этот убогий квартал редко заносило страдавших недер­жанием речи олухов из одного с ним класса, сгоравших от нетерпения изложить тебе великую идею или навязать встречу, он мог на свободе всесторонне обмозговать пункт второй и пункт третий — лангуста и свой урок.

В школе ему надлежало быть без четверти три. Скажем, без пяти. Паб закрывается, а рыбная лавка открывается после перерыва в полтретьего. Допустим затем, что его паршивая сука тетка вовремя сделала утром заказ, строго-настрого наказав, чтобы он в готовом виде дожидался ее оболтуса племянника, и что, когда он зайдет за лангу­стом вскоре пополудни, ему не придется задерживаться, тогда, если уйти из паба с закрытием, у него будет доста­точно времени — можно посидеть до последнего. Benissimo[8]. Денег у него было полкроны. Во всяком случае, это значит две пинты бочкового, а то и бутылочка на закуску. Пиво в бутылках у них преотменное, прекрасно пенится к тому же. И еще останется несколько медяков — хватит и на «Геральд», и на трамвай, ежели он устанет или сочтет, что времени в обрез. Все это, разумеется, при том непре­менном условии, что лангуст будет готов ко вручению. Черт бы побрал этих торговцев, думал он, никогда на них нельзя положиться. Упражнения он не приготовил, но это не важно. Профессоресса была такая очаровательная и заме­чательная. Signorina[9] Адриана Оттоленги! Он был уверен, что никакой женщине было бы невозможно превзойти маленькую Оттоленги умом и ученостью. Так что он мысленно возвел ее на пьедестал, в отдалении от других женщин. В прошлый раз она сказала, что они будут вместе читать II Cinque Maggio[10]. Но она не станет воз­ражать, если он по-итальянски, как и намеревался, ска­жет ей, что — по дороге из паба он сочинит блистатель­ную фразу, — что предпочел бы отложить Cinque Maggio до другого случая. Мандзони — это старая баба. Напо­леон — тоже. Napoleone di mezza calzetta fa l’amore a Giacominetta[11]. Почему Мандзони представлялся ему старой бабой? Откуда такая несправедливость? Пеллико[12] — еще одна старая баба. Все они старые девы, суфражистки. Надо спросить у signorina, откуда у него такое впечатление, будто в девятнадцатом веке Италия была наводнена ста­рыми клушами, пытавшимися квохтать под Пиндара[13]. Кардуччи[14] — и этот тоже. А еще о пятнах на Луне. Если она не сможет ответить ему тут же, она охотно выяснит к следующему разу. Теперь все было в полной боевой готовности и порядке. Разумеется, за вычетом лангуста, который поневоле оставался непредсказуемым фактором. Он должен просто надеяться на лучшее. А ожи­дать худшего, весело подумал он, ныряя по своему обыкно­вению в паб.

Белаква приближался к школе вполне довольный, по­скольку все прошло как по маслу. Ленч окончился с за­видным успехом и будет жить в его душе как образцовый. Он воистину был не в силах даже вообразить, чтобы этот ленч можно было превзойти. Такой бледный, смахиваю­щий на мыло сыр — и оказался на поверку таким духовитым! Остается лишь заключить, что все эти годы он обрекал себя на лишения, прямолинейно связывая духовитость сыра с зеленым цветом. Век живи, век учись, как справедливо говорит пословица. К тому же его зубы и че­люсти побывали в настоящем раю: в то время как он жевал, истребляемый тост брызгал мелкими осколками. Точно ешь стекло. Рот его горел и пылал от этого сражения. Пе­реданное тихим, трагическим голосом через стойку Оливе­ром, практикантом, сообщение о том, что прошение убийцы о помиловании, подписанное половиной страны, отклоне­но — болтаться ему на рассвете в Маунтджое[15], его уж ничто не может спасти, — лишь сдобрило угощение. Эллис, палач, уже направился туда. Поглощая сандвич и глуша драгоценное пиво, Белаква размышлял о сидящем в камере Маккейбе.

Лангуст все-таки был приготовлен заранее, продавец instanter[16] протянул его Белакве, к тому же с преприят­нейшей улыбкой. Немножко учтивости и доброго располо­жения поистине немало значат на этом свете. Улыбка, приветливое слово от простого труженика — и лик мира просветлел. А ведь так легко — дело просто в управлении мышцами.

— Трепыхается, — приветливо сказал продавец, протяги­вая лангуста.

— Трепыхается, — сказал Белаква. Что бы это такое значило?

— Трепыхается, сэр; свежий, — сказал тот, — свежий, утрешний.

Тогда, по аналогии с макрелью и прочей рыбой, о кото­рой, он сам слышал, говорили «трепыхается, свежая», когда ее выловили час-другой назад, Белаква заключил, что продавец хотел сказать, что лангуста забили совсем недавно.

Signorina Адриана Оттоленги ждала его в небольшой аудитории рядом с входной дверью в холл, который Белак­ва был, естественно, склонен рассматривать скорее как вестибюль. Это была его аудитория, аудитория итальян­ского. На той же стороне, но подальше располагалась аудитория французского. Бог знает, где находилась аудитория немецкого. Да и кому какое дело до аудитории немецкого.

Он повесил пальто и шляпу, положил на стол в холле свой продолговатый шишковатый сверток в коричневой бумаге и с готовностью прошел к Оттоленги.

Они с полчаса порассуждали о том о сем, и она с похва­лой отозвалась о его овладении языком.

— Вы делаете заметные успехи, — сказала она своим убитым голосом.

Существовало ровно столько этой Оттоленги, сколько можно было ожидать в даме определенного возраста, которая в свое время сочла, что быть молодой, красивой и чистой — самая скучная вещь.

Удовольствие было велико, но, прервав его, Белаква изложил загадку Луны.

— Да, — сказала она. — Я знаю это место. Знаменитая головоломка. С ходу я вам не скажу, но я выясню, когда приду домой.

Дивное создание! Она выяснит, когда придет домой, по своему толстому Данте. Что за женщина!

— Мне пришло в голову, — сказала она, — a propos[17] не знаю с чем, что вы могли бы придумать что-то позако­выристей редких у Данте жестов сострадания в «Аде». Это бывал, — прошедшее время неизменно являло у нее печаль­ное зрелище, — излюбленный вопрос.