Подход двух точек зрения должен пролить свет на некоторые из других дилемм и неопределенностей, которые также заставили нас пойти по этой дороге. Вспомним, например, Майкла и его ужасный день. Ответ на вопрос, обладал ли он автономией, когда открыл хранилище под дулом пистолета, может, в самом деле, зависеть от того, какую теорию автономии мы проталкиваем. Но вместо того чтобы требовать от нашей теории предоставить ответ, мы можем обратить внимание на то, что же нас в данном случае интересует. Ответ, который мы даем, как подсказывает стандартная интуиция, будет зависеть от того, какова рассказанная нами история и составляющие ее интересы. В конечном счете он будет зависеть от того, что мы пытаемся осмыслить. Если нас интересуют условия, заставляющие людей вести себя определенным образом, – если нас интересует, скажем, «ситуационистская» психология, – мы рассказываем один нарратив: Майкл ведет себя в этих условиях так-то и так-то. Если нас интересуют наказание и вина, мы рассказываем другой: посмотрите, что злодей сотворил с бедным Майклом! Чему нам нужно сопротивляться, так это искушению ограничить и уточнить свою интерпретацию – сказать, что у Майкла есть частичная автономия или (еще того хуже) потенциал обладать частичной автономией. Когда нечто – условие возможности сделать выбор, а когда – ограничение, накладываемое на выбор? С необходимостью то, как мы отвечаем на этот вопрос, – предмет формируемого интересом суждения, предмет избираемой нами точки зрения. Как свободу и необходимость можно разъединить и развести по двум разным объяснительным регистрам, так можно поступить и с оппозициями в политической теории157.

Именно поэтому (возвращаясь к исходному пункту) рассуждения о частичной автономии – злополучная попытка угодить сразу двум точкам зрения: той, согласно которой у меня есть автономия, и той, согласно которой нет. Точно так же, как в конкретных спорах о свободе воли и компатибилизме нельзя выкрутиться, сказав, что мои действия частично детерминированы, так и здесь язык частичной автономии вводит в заблуждение, когда ищет середину между перспективами от первого и третьего лица, игнорируя различные задачи, выполняемые каждой из двух точек зрения. Напротив: как я утверждаю, выгодно будет аналитически отделить эти концепты один от другого и пользоваться дискурсом структуры без того, чтобы всегда пытаться редуцировать агента. Действительно, многое еще можно сказать в более общем смысле по поводу несогласованности наших различных теоретических практик, насчет существования теорий, которые обосновывают определенные проекты так, будто говорят «ну и что?» тому факту, что эти теории противоречат другим теориям, принадлежащим другим проектам. Специалисты по теории игр могут справедливо делать допущения, которые отличаются от допущений этнографов; экономисты могут нуждаться в идеализации, которая отличается от идеализации психологов. И шире: объяснения в терминах рациональных оснований и объяснения в терминах причин не обязаны шагать бок о бок. Если оно достаточно обоснованно, это несовпадение можно понимать как одновременно необходимое и желательное. Что мы требуем от теории, так это чтобы она соответствовала своему собственному конституирующему проекту – чтобы она как следует отрабатывала свои «как будто».

Признаюсь, здесь нужно тщательно все продумать. Различные точки зрения нельзя заставить слиться, хотя иногда одну можно наложить на другую. Вы как теоретик можете заняться объяснением агентности; а я как агент буду реагировать на любые «структурные» или натуралистические теории общества, которые у меня имеются. А иногда нам искренне хочется видеть себя принадлежащими к Sinnenwelt. Верно, что у нас не получится достойно обращаться с другими, когда мы настаиваем на детерминистическом понимании тех их действий, которые они сами считают свободными. Скажите кому-нибудь в ходе спора: «Пей таблетки», и вряд ли ваше предложение воспримут как благожелательное (это лишь мысленный эксперимент – не пытайтесь повторить). И все же одна из причин, по которой люди ходят к психиатрам или в других частях света к гадалкам и знахарям, состоит в том, чтобы обнаружить якобы скрытые причины своих действий. А значит, в реальной жизни мы не ограничиваемся какой-либо одной позицией или целью158.

Кант говорил, что свободу нельзя объяснить, только защитить. Если мы защищаем дискурс личной автономии, то главным образом благодаря тому, что его вокабуляр позволяет нам понять и высказать. Принять автономию всерьез – даже в той безобидной форме, которой наслаждался бедняга Стива, – шаг, чреватый последствиями. Она предлагает нам политику, которая считает людей целями, или имеющими достоинство и неотъемлемую ценность индивидами. Она предлагает социальный порядок, способствующий развитию некоторого варианта индивидуальности.

В следующей главе мы рассмотрим возникающие на первый взгляд разногласия между теми, кто считает укоренение социальных идентичностей условием автономии, и теми, кто видит в них угрозу автономии. Способность отличить колею от дороги, в которой она проложена, и келью от монастыря, в котором она находится, непременно связана с направляемыми интересом оценивающими суждениями, которые мы рассмотрели выше. Такого рода суждения не просто касаются политики, но и – в силу важности автономии с точки зрения нашего интереса к общественной жизни – составляют часть политики. Эти суждения не могут, как сказал бы Толстой, «сами в нас незаметно появиться» – мы должны сотворить их.

Летом 1953 года команда исследователей собрала две группы одиннадцатилетних мальчиков в расположенных поблизости друг от друга лагерях в горах Сан-Буа, которые находятся в парке Робберс-Кейв в штате Оклахома. Мальчиков набрали из зоны Оклахома-Сити и, хотя раньше они не были знакомы друг с другом, из довольно гомогенной среды – они все были из белых протестантских семей среднего класса. Все это было задумано специально. Исследователи намеревались изучить формирование групп «своих» и «чужих», как между ними растет напряжение и как его можно снизить. Эксперимент в Робберс-Кейв заслуженно стал классическим в социологии.

Местность, где находились лагеря, была покрыта лесом и изолирована. Сначала группы не знали о существовании друг друга. Только через несколько дней, когда мальчикам позволили пожить самостоятельно, исследователи сказали каждой группе, что неподалеку есть еще один лагерь. Они тут же бросили друг другу вызов в таких видах спорта, как бейсбол и перетягивание каната, а также в менее интересных занятиях, таких как умение ставить палатку. Скоро – возможно, это было самым ярким результатом эксперимента – вспыхнул конфликт, и между двумя группами, «Гремучими Змеями» и «Орлами» (как они стали называть себя), возникла жестокая вражда. Чужие флаги не просто захватывали, а сжигали и раздирали на куски. Организовывались налеты на жилье другой группы, в ходе которых разбрасывали вещи и крали трофеи. Исследователям пришлось вмешаться, когда одна группа приготовилась к ответному набегу, вооружившись камнями159.

Также было сделано менее драматичное, но для нас не менее интересное наблюдение. Оно началось с самостоятельного присвоения названий: «Гремучие Змеи» и «Орлы». У групп не было имен до приезда в лагерь. Также им не приходило в голову, что им нужно имя, пока они не узнали о присутствии другой группы160. Среди «Гремучих Змей» развилась этика «крутости» после того, как выяснилось, что один из высокостатусных мальчиков из этой группы стоически перенес мелкую травму, никому об этом не сказав. Таким же случайным образом в этой группе стала принятой ругань. Когда «Орлы» победили «Змей» в бейсбол, в беседе с исследователями они приписали эту победу общей молитве, совершенной до игры. После дальнейших размышлений «Орлы» решили, что склонность «Змей» ругаться также сыграла роль в их поражении. «Эй, ребята, давайте больше не будем ругаться, я серьезно», – сказал один «орел» другим, и предложение завоевало одобрение большинства161. В ходе последующей игры в американский футбол «Змеи» (выигравшие с небольшим перевесом) стали громко хвастаться и насмехаться над своими противниками. Вместо того чтобы ответить взаимностью, «Орлы» решили, что кричать на «Змей» принесет им неудачу: они стали воздерживаться не только от ругани, но и от хвастовства. Эти различия оказались запечатлены в том, как группы описывали друг друга. «Змеи» (в своих внутренних обсуждениях) называли «Орлов» «девчонками», «трусами», «мелюзгой». Для «Орлов» «Змеи» были «обзывалками», «неудачниками» и «бомжами»162. Одна группа видела себя и воспринималась со стороны как благочестивая, набожная и чистоплотная; другая – как шумная, крутая и драчливая.