Я поняла теперь, почему она тогда перед дуэлью попыталась всеми силами уберечь его раз и навсегда от того, чтобы ещё раз попасть в компрометирующее положение. Она видела во сне эти носилки, на которых его должны были принести в то судьбоносное утро.
«Позднее, – продолжала княгиня Бу, – сны стали дурнее, но я им больше не верила, так как думала, что мой дух после смерти моего сына стал болен; столь ужасные предзнаменования, которые касались моих друзей и моей страны, просто не могли быть правдой».
Но ведь стали ею!
После революции сны прекратились. «Никогда больше за все эти годы мне больше ничего страшного не снилось, лишь недавно, – сказала она задумчиво, – лишь несколько дней назад… Я была юной девушкой и шла в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге по большой галерее к высокой стеклянной двери, которая сама распахнулась, и царь Александр II, которого я так любила и который был мне как отец, подошёл ко мне с распростёртыми объятиями и воскликнул: „Ma chere, enfin, vous voila!“ („Дорогая, наконец вы здесь!“)». Она улыбнулась мне и сказала: «Вот видишь, на этот раз это был хороший сон».
Спустя день после этого разговора я уехала. Мне не суждено было больше её увидеть, так как вскоре после этого она скончалась.
Много лет спустя во время поездки в Советскую Россию я посетила её дом в Архангельском под Москвой и Юсуповский дворец в Ленинграде. Её портрет кисти Серова всё ещё висел в Михайловском дворце – Русском музее – рядом с портретом Феликса.
Одетая в струящиеся светлые одежды, слегка откинувшись на диване, она снова улыбалась мне с картины. Экскурсовод монотонно тараторил: «Здесь мы имеем дело с прототипом легкомысленной и развратной аристократки».
Через головы любопытно разинувшей рты толпы я громко сказала: «Вы совершенно ошибаетесь! Я очень хорошо знала её; она была самым очаровательным, самым добрым и самым чистым человеком, какого себе можно только представить; она была для меня как бабушка!». Слово «бабушка» никак не вязалось с очаровательным неземным обликом на портрете, и все замолкли, открыв рты.
Осенью 1938 года я, полная больших надежд, прибыла наконец в Англию и сразу же была ошеломлена и удивлена необычной английской вежливостью, терпимостью и «common sense» – здравым смыслом. Эти впечатления совпали с ощущением того, как будто бы я совершила поездку назад, в своё знакомое детство – с его английской няней и английским стилем воспитания.
Поезда, деревни, луга – всё казалось мне на несколько размеров меньше, чем на континенте. Даже зеркала и умывальники были установлены ниже, словно они были предназначены для народа, сплошь состоящего из людей маленького роста, каковыми англичане, конечно же, не являются. Это же чувство меры они соблюдают и во взаимоотношениях друг с другом, отличающихся корректностью и вежливостью. В отношении к посторонним они проявляли своего рода отчуждённое равнодушие.
Расслоение английского общества, опирающееся на такие странные начала, как школы, которые посещали, или выговор, с которым говорят по-английски, смутило меня вначале. Мне было любопытно сравнивать всё, что я слышала, с действительностью – начиная со вкуса junket (белого сыра), crumpets (сдобы к чаю), mince-pies (пирогов), блюд, которые часто упоминаются в английских книгах, но на континенте неизвестны. (Я должна признаться, что была разочарована этими особыми блюдами.)
Мой превосходный английский вызвал удивление, даже предполагали, что я выучила его за время моего короткого пребывания здесь, что, вероятно, могло произойти благодаря знаменитому русскому таланту к языкам. С другой стороны, молодые люди моего возраста казались в сравнении с девушками и юношами на континенте неопытными в непринужденном обращении друг с другом; они смотрели друг на друга или подозрительно, или с преувеличенным товариществом. С пожилыми людьми можно было сойтись намного проще.
Маленькая колония русских эмигрантов сразу же приняла меня. Их сердечность, открытое гостеприимство, как и уровень их разговоров и интересов, не соответствовали, как обычно, их скромным жизненным обстоятельствам; скуки здесь никогда не было, и иногда вечер заканчивался музыкальной импровизацией, цыганскими песнями или театральной сценкой. Даже когда они иронически шутили, они никогда не были циничными. О неприятностях говорили открыто, но им придавали не больше значения, чем изменчивой погоде. Как и в других случаях, они не противились своим ограниченным возможностям и принимали удары судьбы со смирением.
Великая княгиня Ксения Александровна, сестра последнего русского царя Николая II и двоюродная сестра короля Георга, была с ним в хороших отношениях. Она жила очень скромно в маленьком доме в Виндзорском парке. Как подругу её внуков, особенно Беби Юсуповой, меня приняли здесь сердечно. Великая княгиня была добра, робка и непритязательна; несмотря на свой маленький рост и сморщенное кошачье лицо, она излучала большое достоинство. Она обращалась к любому с одинаковой стыдливой любезностью – позволяла ли она русскому шофёру целовать ей руку или не давала дамам опускаться в глубокие, подчеркнуто почтительные придворные «révérence». Невозможно было её сразу не полюбить.
Неоднократно приглашали её на чай к королю и королеве. Однажды она рассказала нам, что королева Мэри показала ей последнее приобретение – изделие Фаберже, которым она хотела пополнить свою коллекцию; это была эмалевая табакерка, на крышке которой бриллиантами была выложена буква «К». Великая княгиня подержала её мгновение в руках, охваченная бурей воспоминаний. Её муж, великий князь Александр Михайлович, подарил ей эту табакерку к рождению их первого ребёнка. «Ах, как интересно», – сказала королева и решительно вернула табакерку на почетное место в своей коллекции.
«Но мама, – высказали своё удивление сыновья великой княгини, когда она им об этом рассказала, – она действительно не отдала её тебе?» – «Конечно, нет, – ответила великая княгиня. – Она, в конце концов, за неё заплатила и имеет право на неё. Эта вещица напомнила мне о столь многом…»
Когда я приехала в Лондон, Голицыны приняли меня с любовью, и трое их сыновей, в особенности Георгий, стали моими любезными веселыми товарищами. У них был антикварный магазин у Беркли-сквер, в котором они торговали наряду с прекрасной мебелью также иконами со множеством драгоценностей Фаберже. В полдень переднее помещение закрывали и уходили в заднее – крошечную кухню, любимое место встречи земляков, которые устраивали здесь закуски – между всеми этими красивыми предметами, похожими на те, которые раньше были украшением их жизни в России.
По воскресеньям эти встречи происходили в доме Голицыных, который находился в предместье Далвич. Часто в них принимал участие отец Гиббс, который раньше в качестве молодого учителя английского языка преподавал царевичу Алексею.
Он тоже встречался с так называемой Анастасией и был убежден, что она не является младшей дочерью царя, хотя эта несчастная действительно не помнила, кто она на самом деле, и твёрдо верила, что является одной из царских дочерей. Жильяр разделял мнение Гиббса, как и баронесса Буксгевден, которая навестила меня много лет спустя и рассказала во всех подробностях о разговоре с мнимой Анастасией.
Вокруг меня возникло множество длительных дружеских связей. Часто нас поражала невероятная необразованность англичан и бездумное отношение ко всему, что происходило на континенте. Так, меня однажды спросили: «Каковы были ваши отношения с Распутиным?» – «Как вам это пришло в голову?» – «О, я думала, что все русские княжны имели тесные отношения с Распутиным». Или: «Как волнующе быть русской!» – в то время как для нас это было тяжким бременем.
С другой стороны, например, публичные речи в университетском клубе, в Оксфорде, произносились на удивительно высоком уровне, так что трудно было себе представить, что можно было найти где-либо в другом месте столько остроумия, блеска, легкости и оригинальности, с какими обсуждались запутаннейшие вопросы. В подходящих случаях свободно и увлеченно цитировались английские и греческие стихи, так как Гомер был для них «садом сердца», подобно Пушкину для русских. Сверх этого, известная скрытая сентиментальность объясняла неестественную позу, которую они часто принимали, когда это касалось политических теорий. Свои же собственные задачи пытались они обыкновенно решать с уверенностью лунатика, в духе знаменитого «muddling through»[4].
