Позднее я с ужасом узнала, что на этого бескорыстного, пусть и настойчивого, моего почитателя донесла его секретарша, так как он ругал Гитлера. Он умер жалкой смертью в одном из концентрационных нацистских лагерей.

Пока мы были в Киссингене на лечении, крестница мама, отец которой в 1914 году был немецким военным атташе в Ковно, водила нас по резиденции в Вюрцбурге. Она пришла в сопровождении своего жениха, молодого человека красивой наружности, графа Клауса Шенка фон Штауфенберга, – того самого, кто в 1944 году предпринял неудавшуюся попытку убить Гитлера.

Зиму Ирина и я провели в Мюнхене. Мы жили в Швабинге под довольно строгим присмотром вместе с несколькими английскими девушками и вскоре были приглашены на ряд частных торжеств. Ходить на публичные балы нам было строго запрещено, хотя Ирина и была уже взрослой. Она брала уроки игры на фортепиано, я изучала рисунок в ателье на Тюркенштрассе. Мы работали в день по шесть-восемь часов. Я делала успехи: наш высокоодаренный учитель, профессор Хайман, зажигал класс своей увлечённостью. Он твердо верил, что я непременно сдам приёмные экзамены в академию. Добиться этого было тогда моей честолюбивой целью.

Профессор Хайман покончил с собой, чтобы избежать нацистского преследования евреев. Смелые голоса и иллюзии по поводу целей наци, которые, возможно, ещё некоторые имели, к этому времени уже нельзя было оправдать.

«Лучше быть большой рыбой в маленьком пруду, чем шпротой в океане», – говорил папа. Хотя мы ещё не могли оценить нашу относительную величину, по крайней мере Ковно, куда нас забросила судьба из-за всё ужесточающихся законов о валюте, мы находили маленьким, как пруд. И без того эту поездку долго оттягивали и предприняли лишь с колебанием.

В Литве папа чувствовал себя дома: хотя реки были и меньше, чем в России, да и страна не столь просторна, но всё-таки она напоминала ему о его потерянной Родине. Неспособный более на настоящее ощущение счастья или печали, он удалился в собственный мир. Для нас же переселение в Литву означало порвать все связи с Западной Европой.

Сначала мы жили в единственном «хорошем» отеле на Лайсвейс аллея, главной улице Ковно, который гордо назывался «Версаль». Еда была отличной: превосходная дореволюционная кухня, которая ни в чем не уступала лучшим парижским эмигрантским ресторанам; неумеренно щедрое употребление сливок и мучных блюд в рационе представляло, однако, опасность для фигуры. Во время обеда маленький оркестр играл душевные мелодии и опереточный репертуар в 3/4 такта; иногда артисты участвовали в концерте. Всё ещё стояли плевательницы в предусмотренных для этого углах, и вся сантехническая система была дореволюционной – прочного качества, но потрясающе шумна. Вода в ванной булькала или вырывалась толчками, в туалете цепочка при каждом рывке грозила наводнением.

Через некоторое время мы переехали в новый двухэтажный дом на улице Жямайчу, хозяйкой которого была вдова знаменитого литовского художника Чюрлёниса. Этот художник действительно обладал невероятно тонким чувством света. Зато мадам Чюрлёнис имела что-то от дракона, что, возможно, способствовало раннему уходу её супруга. В качестве профессора литовской литературы при поддержке заслуженных коллег она интенсивно работала над тем, чтобы изобрести новые слова и приспособить старый язык-диалект, который, впрочем, происходил от санскрита, к современному. Часто с балкона под нами мы могли слышать её старательные и лишённые юмора усилия. Литовцы, эта маленькая нация крестьян, были страстными антикоммунистами, гордыми своей независимостью и готовыми героически защищать её от любых нападок.

У соседних латвийцев другой язык, хотя и он уходит своими корнями в санскрит. В Литве владетелями земли были поляки, в Латвии же – балтийские бароны, которые в большинстве случаев происходили из немецких рыцарских орденов. Если литовцы были миролюбивым и честным народом, то латвийцы казались сделанными из другого теста: твердыми и способными на чрезвычайную жестокость. Даже свои преступления они обостряли кровавыми выходками, так, например, оскорбленный супруг распял на входной двери застигнутого на месте любовника своей жены. Язык эстонцев на северной границе финно-угорского происхождения и сродни финскому, а их культура – смесь немецкой и шведской. В своей маленькой стране они достигли жизненного уровня, который соответствовал этим влияниям.

Несмотря на все различия, русский язык оставался всё же для всех трех народов общим, объединяющим фактором. Им пользовались во всех магазинах, и поэтому за время пребывания здесь наши познания в русском языке значительно расширились.

Первоначально Ковно был провинциальным городком Российской империи, затем – временной столицей Литвы, пока Польша владела Вильнюсом, вероятно, надолго, так как Польша присвоила себе этот город в конце Первой мировой войны. Дипломатические отношения с Польшей были поэтому резко прерваны: железнодорожные пути обрывались в открытом поле, не существовало ни телефонного, ни почтового сообщения.

За долгие годы своего членства в русской Думе папа настойчиво защищал права народов пограничных государств – безразлично, были ли это права литовцев, поляков или евреев. И они этого никогда не забывали и были теперь готовы помочь ему, чем он необычайно гордился.

Евреи Ковно называли его одним из своих – большое признание для нееврея. Одним из достижений папа было основание высшей сельскохозяйственной школы и кооперативного центра в Дотнуве, который предлагал крестьянам полную цену – без посредников – за их продукты и необходимую техническую помощь. Это новшество было позднее перенято в практику литовского правительства, которое создало по этому образцу более мелкие кооперативные центры.

Великобритания поддерживала литовскую экономику, гарантируя импорт ветчины и гусей. Теоретически возможно было использовать в политических целях угрозу «меньше бекона», что сделало британского посла в Литве, мистера Томаса Престона, и его очаровательную русскую жену очень важными персонами в Ковно.

Мама уверяла раз и навсегда, что любая деятельность должна иметь либо глубокий смысл, либо высшую пользу. Она не хотела для нас секретарской работы, которую мы считали единственно возможной, так как она позволила бы нам добиться независимости и на длительное время покинуть Литву. Так мы тайно заказали экземпляр «Стенографии» Питмана, а также учебник машинописи и упражнялись так часто, как только могли, даже среди ночи. Работа казалась нам ужасно трудной, но мы мучились до тех пор, пока не приобрели достаточно опыта, чтобы быть в состоянии принять место в британском посольстве.

Мой шеф, мистер Престон, друг нашей семьи, был британским консулом в Екатеринбурге во время убийства царя Николая II. Наряду со многими интересами он сочинял балетную музыку, учил нас при случае водить его машину и был, кроме того, искусным и любезным дипломатом.

Для мама было большим разочарованием, что я бросила уроки рисования, так как я знала, что никогда не смогу позволить себе три года учения в академии.

Выходные мы часто проводили на природе у Тотлебенов. Из маленького дома, который стоял в их бывшем имении и в котором они сейчас жили, можно было сквозь деревья на другом берегу реки разглядеть мощные стены их прежнего замка: конфискован, объявлен обветшавшим и брошен…

Дед старого графа считался героем, он сражался в Крымской войне, участвовал в битве за Севастополь вместе с нашим прадядей Васильчиковым. Граф сам был старым другом и товарищем папа; они называли друг друга «граф» и «князь» и на «ты» – эта старомодная форма обращения удивляла нас.

Графиня была некогда красавицей, как доказывали блестящие выпуклые фотографии. Её греческий профиль, точёная фигура давно исчезли, что привело и к утрате жизнерадостности в её характере.

Мы очень ценили их дочерей, но тем не менее они были для нас страшным примером, которому мы бы подражать не хотели. Четверо красивы х сестер, от десяти до пятнадцати лет – старше, чем мы, – одаренные и культурные; их жизнь протекала бесполезно. Они хоть и были выше мещанства провинциального Ковно, но – одиноки без друзей-сверстников. Они неуклонно увядали, раздавленные бесцельным ожиданием.