– Ну, давайте исходить из наших с вами социальных положений, семейных обстоятельств и прочих таких вот подобных вещей. Итак, вы у нас являетесь представителем сложной и уважаемой профессии, относящейся к разряду физических. А ваш покорный слуга напротив – скромный чиновник, труженик правоохранительных органов, что, обратите внимание, является неслучайным элементом некой творческой идеи Писателя. Ну, надеюсь, вы поняли, в каком направлении мы могли бы двинуть сюжет, чтобы он стал увлекательным, смелым, интересным во всем, драматизированном по всем параметрам, то есть отвечал бы выбранному Писателем типу произведения.
– Я, однако, пока еще затрудняюсь в этом отношении. Тем более получается, что судьба нашего отдельно взятого целого мира – пусть материально-вымышленного – в наших, так сказать руках. Поэтому та ответственность, что лежит на нас обязывает к достижению разумных решений поставленных задач. Но я готов довериться вам, ибо ваш опыт, основанный на беседах с обитателем вашего дома – зверьком типа еж лесной – ставит вас в положение лидера и поэтому я готов продолжить свою пассивную позицию и выслушать до конца вашу мысль по этому вопросу.
– Ну хорошо. Тогда я скажу прямо и надеюсь вы меня целиком и полностью поддержите. Все ведь очень элементарно. Вам, уважаемый Владимир Ильич, надлежит убить кой-кого. Вот и всего-то. Сразу поясняю: весьма и весьма подходящим вариантом для этой цели является ваша законная супруга. Ведь, смотрите, как все отлично складывается: бездетная семья, охлаждение отношений на почве интеллектуального разрыва, тяжелые томящие раздумья, чуть ли не раскольниковские. Любовь перерастает в ненависть. Эх, у меня прямо руки чешутся. Поскорей бы. Ну, подумайте. Как потом все закрутится-завертится. Переполох-то какой будет.
– Но однако ж… Странно даже… Я как-то не совсем… В последнее время юмор все менее и менее проникает в мое сознание, ибо ощущается потребность в чем-то ином, более высоком и философском. Серьезные темы интересуют. Поэтому… Ах, да… Вы видимо имеете ввиду… Нет, я ведь ни в коем случае не оспариваю того факта, что э-э-э… грешил, так сказать, по молодости, например, злоупотреблением непотребных напитков, использовал в своей речи некие слова и выражения практически запрещенные и осуждаемые общественностью. Кроме того демонстрировал свое физическое превосходство весьма и весьма часто, особенно по отношению к женщине, с которой состою в законном браке, то есть к ней самой. Ну и в остальном нередко нарушал моральные законы и даже те, что под определенным углом зрения можно было бы рассматривать как в некотором смысле даже как уголовные. Так что, грешен, но раскаиваюсь и давно уже сказал своему прошлому: прощай навсегда.
– Владимир Ильич, батюшка вы мой, о чем же это вы? Я вас не понимаю. Какие еще грехи? Я же пояснил: в нашем мире такие, так называемые греховные деяния только поощряется. Ну, допустим был бы наш Писатель не «писатель от нечего делать», а тот самый Федор ихний Михалыч, который, кстати, по воле божьей был действительно писателем – не только на поводу у героев шел, но и талант богам данный свой использовал. А вы ему что? Предлагаете аккуратненький сюжетик – чистенький, без единого грешка? Но помилуйте, о чем бы был роман? Вам-то самому это понравилось бы? Ну, допустим, Раскольников. Думает, что бы такое сделать из ряда вон выходящее, и вот что решает – идет в дворницкую или прямиком в сарай, берет топор и какой-нибудь старушке колет дрова безвозмездно или за символический кусок хлеба. Не череп, заметьте, а полено рубит. Радуется труду, облагораживающему человека. Получает удовлетворение от помощи ближнему и так далее. Бред да и только. Кто такое будет читать? Федор Михайлович утром проснулся бы, прочитал, да и выбросил бы в печку – произведение это свое. Вот так-то вот. Кстати, совсем недавно, третьего дня, читал я некий рассказик Алексея Толстова, в котором беседуют два писателя, и один другому спокойным и деловым тоном сообщает, что в такой-то главе собираюсь мол Марью Саввишну убить. Вот оно! Теперь понимаете? Это, кстати, сама Марья Саввишна – героиня произведения – довела писателя до этого решения. Ее работа. Писатель может и не собирался никого жизни лишать. Молодец, баба. Вот это я понимаю. Всех спасла. Довела писателя до этой идеи с убийством. Возможно все было наоборот: ее убивец – тот неизвестный нам герой, можно сказать, ваш коллега – его это было заслугой. Увы, подробности неизвестны, лишь предполагаемы. Но все правильно, так вот и должно быть во имя спасения того мира. Берите пример. Так что на вас вся надежда, бесценный вы наш. Вы ведь главный герой романа. Оправдайте доверие. Я, увы, отношусь к второстепенным лицам. Да, вот еще пример. В театре зрители видят висящее ружье. Ну это вы уже, пожалуй, слышали. Зря его что ли режиссер повесил или писатель-сценарист надумал? Нет, все знают, что не зря. Выстрелит, непременно выстрелит и вряд ли в воздух.
– Да-с, действительно, приходится соглашаться с вашими аргументами и доводами, что наша жизнь под Писателем определяется весьма иными законами, нежели в том реальном мире, и больше напоминает театральную сцену. Я, уважаемый Виктор Тимофеевич, постараюсь получить определенный настрой, чтобы решиться на эту жертву. Насчет причин к совершению действа – я не совсем уверен… И потом не имея опыта такого уровня преступной деятельности…
– Ничего, ничего, конечно с этим надо еще немного поработать, подумать, план набросать. Но все, поверьте, будет доведено до совершенства.
– Простите, могу ли я полюбопытствовать, вам ли будет поручено следствие по выяснению обстоятельств преступного акта, ежели такой свершится?
– Обижаете, Владимир Ильич. Кому же, как ни мне? Это само собой разумеется. Иначе бы с вами кто-нибудь иной разговаривал на эти все темы по спасению мира. Так что готовьтесь к сражению.
– А как же в таком случае… Но ведь вы, милостивый государь, автор идеи и… Нет, я, право, не совсем понимаю, затрудняюсь определиться. Вы, получается, будете знать все подробности, и вы же будете вести следствие. Но это же… Странно, однако.
– Ну, это пусть вас не волнует, это ведь не ваша забота. Давайте лучше обсудим детали. Настроим вас как следует. Для начала: закройте глаза и припомните, что вам больше всего не нравится в вашей супруге, затем сосредоточьте на этом все внимание, думайте, думайте, представьте это как маленький пузырек и попытайтесь постепенно раздуть его до размеров аэростата. Представьте, что каждый ваш выдох в полость этого воздушного шарика (пока еще шарика) уносит за собой вашу энергию и здоровье. Ненавидьте ее за это и за все прочее. Так переходим к следующему упражнению.
Вечером того же дня в хрущевской квартире Владимира Ильича Левина и даже за ее пределами запахло жареной курицей. Понемногу стал распространяться и запах картошки, жарящейся с луком на постном масле. Ломтики огурцов и помидоров были аккуратно перемешаны, обсыпаны укропом и блестели в красивой прозрачной посудине чешского производства от обилия подсолнечного масла. Были и другие закуски и даже сладкий пирог, еще не остывший. Наденька старалась, как могла. Ждала мужа и, как ни странно, подгадала, когда нужно было начинать затевать стряпню. Все было почти готово в тот самый момент, когда послышалась возня у двери, знакомое тыканье ключа в то место, где приблизительно должна находиться замочная скважина (опять лампочка в подъезде кем-то выкручена), скрип и захлопывание наружной двери. Владимир Ильич, до того момента, пока не почувствовал этого божественного (или писательского – не важно) запаха, всю дорогу настраивал себя на самый решительный лад. Это видно было по его лицу, когда он шагал домой – суровое и каменное выражение. Сжатые, будто налитые свинцом губы изображали презрительную и хладнокровную, как у Дантеса, гримасу. Зрачки были сужены и видели только одну дорогу – путь к цели. Прищур глаз был как у рыси перед прыжком. Сердце стучало ровно, но сильными систолическими ударами. Он решительно настраивал себя на подвиг во имя сохранения этого, выдуманного Писателем мира. Однако здесь в прихожей тот запах, что ударил в ноздри поколебал всю решительность и настрой. Лицо обмякло, губы снова налились кровью, а в рот стала поступать слюна в обильных количествах. Ведь весь день – ни крошки во рту. Володя снял ботинки и надел старые войлочные тапочки, совсем стоптанные, но такие родные и привычные. Молча и обреченно он поплелся на кухню и не глядя жене в глаза уселся за стол.