© Т. Герингас, 2020

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2020

…Приостановилась у зеркала: кто эта женщина, с седыми, зачёсанными назад, волосами? Знаю ли я её? Она напоминает мне кого-то. Но кого? Не знаю.

Ясно одно – это не я. А может быть – это любимый, близкий, но такой далёкий образ? Нет, нет! Всё не реально! Не надо! Не хочу!..

…Женщина смотрит спокойно, умиротворённо, как будто вглядываясь в даль.

Кто она? Откуда пришла? Какую жизнь прожила?

Но я знаю девочку, которая спряталась за её спиной. Почему ты прячешься?

Кто тебя спугнул или обидел? Ты ищешь защиты у того, кто испугал тебя?

Не бойся, я тебя не обижу: ведь я – это ты, а ты – это я…

…В маленькой комнатушке малюсенького домика было очень тесно: посреди стояла печка, которую топили деревом и углём; на ней готовили, спали, обогревались; поодаль – стол, железные кровати – их три – с высокими матрацами, покрытыми связанными вручную покрывалами и взбитыми подушками на них. В комнате тепло и уютно, а на дворе – мороз, даже выйти страшно (бабушка всегда говорила: «Не стой в дверях, а то нос отморозишь.» Я спрашивала: «А что тогда будет?» Бабушка отвечала: «Нос покраснеет и отвалится». – Как страшно!). Так что, сегодня гулять не пойдём. Но у меня всегда есть развлечение – сесть у окошка, подёрнутого сказочным морозным узором, и дышать на него так долго, пока не образуется маленькое отверстие, сквозь которое можно увидеть целый мир: скользкую, слегка засыпанную пушистым снежком, тропинку, по которой бабушки и дедушки везут на санках своих внучат, а так же, женщины, в валенках и платках, с вёдрами в руках, спешат за водой к колодцу, находившемуся в конце улицы…

…Семья наша состояла из шести человек вместе с бабушкой и тёткой – бабушкиной сестрой, которой принадлежал дом. Она запомнилась мне ворчливой, всем недовольной старухой, которую больше всего на свете раздражали мы – маленькие дети. Мы побаивались её и старались не попадаться ей на глаза. Впоследствии, когда нам читали сказки про добро и зло, она всегда ассоциировалась с Бабой Ягой, тем более, что всё лицо её было усеяно бородавками, а на спине торчал горб. Ну, да Бог с ней…

Наша монотонная жизнь состояла из ритуалов, повторяющихся изо дня в день: утром – встать (зачем? всё равно весь день делать нечего, мы ещё маленькие – мне четыре года, сестрёнке – два), умыться ледяной водой и сесть за стол – завтракать. На столе – всё та же сваренная гречневая каша и тёплое молоко; какая гадость! Я по сей день ненавижу её! Но тогда, в тяжёлое послевоенное время это было почти что деликатесом. Потом – скука, до обеда – «сладкое ничего неделание»[1]. В обед: суп, картошка, кусок хлеба с маслом, и, опять – одно и то же, и так всю жизнь…

Но вдруг откуда-то появлялась мама; я всегда ждала её с нетерпением и восторгом – это было, как в театре: дверь отворялась и мама шумно и весело почти вбегала в комнату со словами: «Ну что? Почитаем что-нибудь?». Мы все плюхались на старый диван, обложив себя мягкими бархатными валиками; мама развёртывала книжку с чудесными картинками, на которых были нарисованы детишки в красивых платьицах с игрушками в руках, каких мы никогда в жизни не видели! И жили они в замках, у каждого своя комната – светлая и просторная. И даже у зверюшек был свой теремок!

Я почти не дышала, а только смотрела на маму. А она – красивая, одухотворённая, входила в роли всех персонажей сразу, жестикулировала, пела, смеялась, и мы смеялись. Потом вдруг становилась строгой, улыбка мгновенно сходила с её лица, и изменённым голосом произносила: «Немедленно ужинать и в кровать!», и исчезала куда-то. Ну ничего, завтрашний день придёт непременно, и мама опять будет нам читать или петь, или ещё что-нибудь придумает. Завороженная, свернувшись в клубочек, чтобы не умереть от холода (на ночь не топили) я засыпала, погружаясь в мечты о замках, теремах и принцах…

…А однажды мама принесла кучу разноцветных тряпок, пуговиц, угольков и губную помаду: «Будем мастерить куклу». Она быстро смахнула всё ненужное со стола, покрытого клеёнкой, поставила на него швейную машинку, и работа закипела! Мама так ловко расправлялась с лоскутиками и пуговицами, а в конце разрисовала углём глаза и брови на лице куклы и потом ещё намазала несуществующий рот ярко красной помадой. Вот здорово! Кукла получилась на славу – мы сразу полюбили её, но она была одна единственная и мы всё время дрались из-за неё…

…Смутно помню папу в то далёкое время. Нам всегда говорили:» Папа работает», и это означало, что его никогда не бывает дома и приходит он очень поздно. А что же он делает? Неизвестно. Куда-то уезжает. А куда? В Москву. А что это такое – Москва? Я была очень маленькая и не вникала в то, чем папа занимался. Иногда он пропадал надолго – и все говорили, что он уехал за границу и приедет только через месяц. Уже с детства мне было привычно, что он много работает и постоянно уезжает. Но, больше всего меня удивляло то, что, будучи дома, он очень редко подходил к нам и предлагал поиграться. Я уже тогда почувствовала его обособленность и отчуждение от нас и от той повседневности, в которой мы прибывали. Мама, а также вся родня, всегда говорили, что наш папа человек особенный, талантливый, занимающийся сложной профессией, требующей большой концентрации, и потому, не надо приставать к нему, особенно с такими пустяками, как: «Пойдём поиграем? Пойдём побегаем!», и не мешать ему во время послеобеденного сна, а это означало – ходить на цыпочках с приложенными к губам пальцами. Иногда он подходил ко мне, я смотрела на него снизу вверх с благоговением и страхом, и уже боялась чем-то рассердить его. Он спрашивал: «Ну что, Петруха?» – он почему-то так называл нас и в этом слышалось какое-то неудовольствие или раздражение: ему, видимо, не нравилось, что в семье родились девочки, из которых всё равно ничего не получится. «Вот, если бы был мальчик!» – вырывалось у него часто.

Но вот однажды он приехал из очередной заграничной поездки и в дом втащили огромный «свёрток», перевязанный множеством верёвок. Дядьки, которые принесли «это», начали шумно разворачивать его. И вдруг из-за разорванной бумаги стало проступать что-то деревянное и блестящее и постепенно, впервые в жизни, я увидела пианино, настоящее, светло-коричневое, лаковое, с двумя педалями! Оно сильно отличалось от всего того хлама, среди которого мы жили. Поставили его в соседнюю комнату, принадлежащую хозяйке; папа подошёл к нему, открыл крышку, сел на стул, придвинулся, поднял руки и опустил их на клавиатуру. И вдруг началось что-то сказочное: не успел папа прикоснуться к клавишам, как полилась музыка, которую я услышала впервые в жизни, (мы перепели с мамой много разных песенок) и не предполагала, что из этой деревянной «штуки» можно извлечь что-то подобное! Папа играл и играл, сначала одну вещь, потом другую, третью. Он, как будто, не замечал окружения, погрузившись и растворившись в этой волне гармоний и созвучий, а я, зачарованная, стояла за занавеской, отделяющей одну комнату от другой, и смотрела на его руки, творящие волшебство…

Часто, после обеда он много играл. Но вот однажды из под его пальцев полилась мелодия небесной красоты (одна из прелюдий Рахманинова), как будто свет озарил всё наше тёмное жилище. У меня закружилась голова, я ухватилась за занавеску, чтобы не упасть.

Что ж это такое, что нельзя ни потрогать, ни увидеть, но что переворачивает всю твою душу? Я каждый день с нетерпением поджидала папу: вот-вот он придёт, сядет за инструмент и опять – это неописуемое чувство почти физического наслаждения охватит меня, и только голос: «Пора обедать!», заставит меня упасть с небес прямо в… тарелку с кашей…