— А кто они?

— Жена и дочка командира тральщика. С нами в базу шли. Вот они Аполлонову и чудились. И в шалаше уж сколько раз их звал. А их взрывом за борт снесло при атаке — как ураганным ветром подхватило.

— Страх-то какой!

— А мы все-таки выплыли. Но командир уже мертвый был. У самого берега и похоронили, сил не хватило подальше отнести. Могилу-то видели? Ну вот, — заключил Быков. — Золотой командир был… А старушка тебе зря сказала: из уцелевших моряков в партизаны никто не ушел. Кроме нас с Аполлоновым, никто не уцелел…

— Что с пленным делать, старшой? — помолчав, спросил Быков. — Не будешь же его за собой таскать… Черт его знает, может, и вправду безвредный фриц. Показания-то его совпали.

— Совпали, — согласился Ратников, — но сейчас они для меня боцман все фашисты! Если бы ты видел, как дружка моего, Ланченко, танк заутюжил. Живого! — Слушая, как Быков рассказывал Маше о торпедной атаке, он зримо, с болью в душе вспоминал и свой последний бой у реки, на плацдарме. — На моих глазах заутюжил!

— Понимаю, сам и нагляделся, и натерпелся.

— А кто от них не натерпелся?! — зло продолжал Ратников. — Маша, может быть? Шкиперу и то перепало, на что уж у них работал. — Он не мог, не решался рассказать им о своем, как он считал, позоре, когда его, пленного, тащили на буксире за немецким танком. Нет, он знал, те минуты будет помнить до последнего своего вздоха, но вслух о них будет говорить только оружием… И все-таки, несмотря на ярость, которая накипала в нем, Ратников и в эту минуту не смог бы поднять руку на безоружного пленного, ставшего для них обузой. Это стояло за пределами его понимания цены человека, его значимости, даже если он враг. Такое понятие исходило из самой сути восприятия жизни, жило в нем, как нечто само собой разумеющееся. А между тем он убежден был: окажись сам в руках у немцев, те не стали бы ломать голову над таким пустяковым для них вопросом… «Ну хоть бы бежать кинулся, что ли, чертов фриц, — подумал он с досадой, — тогда и прихлопнуть не грех. А так что с ним, на самом деле, теперь делать?»

— Ночью, может, на хутор подадимся, — сказал Ратников, — возьмем его проводником. Машу с Аполлоновым оставим, а сами — на хутор. Маша, не побоишься ночью остаться?

— Останусь, останусь, раз надо, — говорила она, взглядывая на него, а в глазах стоял полудетский, чистый, ничем не прикрытый испуг от той, должно быть, еще не наступившей неизвестности, которая придет темной ночью, когда она останется в лесу одна с раненым, полуслепым Аполлоновым.

Быков торопил их, они шли скорым шагом, почти бежали. До места стоянки оставалось не больше полукилометра. Между побронзовевшими, облитыми солнцем стволами сосен уже стало проглядывать море, далекая застывшая его округлость четкой линией обозначалась у горизонта. Глухо куковала в глубине леса кукушка. Ратников невольно прислушался и стал считать, сколько лет жизни отпустит ему на земле эта лесная пророчица… Выходило, много. После сорока он сбился со счета, но отвязаться уже не мог, продолжал считать, загадав теперь на Машу и Быкова. «Ку-ку, ку-ку…» — долетало до слуха, и он прислушивался с еще большей напряженностью, словно и впрямь от прихоти этой птицы зависело, сколько они еще проживут. Пустяк, казалось бы, так, лукавая народная примета, знакомая с детства, а вот, поди ж ты, посветлело на душе. И Ратников, сбившись опять со счета, сказал с улыбкой:

— Долго жить нам накуковала кукушка.

«Ку-ку, ку-ку…» — все глуше и глуше доносилось из леса.

— Добрая попалась, — просияла Маша. — Вот и шалаши наши показались. Дома, считай. Ноги совсем не несут. Что же это никого не видать?

Быков первым нырнул в шалаш, подивившись, что ни шкипера, ни немца не слыхать. «Где же они?» — успел подумать и тут же как ошпаренный выскочил назад.

— Аполлонов! — закричал он навстречу Ратникову и Маше. Лицо его перекосилось на мгновение, нервно дернулся подбородок.

— Что Аполлонов? — бросился к нему Ратников, срывая с плеча автомат.

— Убили Аполлонова, зарезали!

— Ты что, в уме?

— Ох, — легонько охнула Маша и осела на траву, закрыв ладонями глаза. — Да что же это? Кто же его так?

Аполлонов лежал, как и прежде, на топчане из травы и березовых веток, обожженным лицом кверху, в вылинявшей грязной тельняшке. Только тельняшка от самой шеи до пояса была теперь темно-багровой от пропитавшей ее крови. Под подбородком горло будто провалилось, осело вглубь — такая глубокая и жуткая зияла рана. Видно, смерть он принял неожиданно, мгновенно — в распахнутых и теперь уже не видящих глазах застыли не испуг, не мучительная боль, а какое-то остекленевшее удивление.

— Шкипер! — выглотнул Ратников через силу, задыхаясь, стискивая автомат задрожавшими руками. — С пленным вместе… Как же это я?.. Ах, Аполлонов, Аполлонов! — Он чувствовал, что не вынесет больше этого удивленного взгляда мертвых глаз, торопливо укрыл березовыми ветками лицо и грудь Аполлонова и, ничего не видя, согнувшись, выбрался на ощупь из шалаша.

— Боцман, догнать! Надо догнать его, слышишь? Своими, вот этими вот руками… — Ратников понимал, что не то говорит, что нельзя уже догнать шкипера с немцем, ведь неизвестно, в какую сторону они ушли и когда. Разумом понимал, а сердцем понять не мог. — Далеко уйти не могли…

— Рядом хотя бы осмотреть! — с ожесточением сказал Быков. Он сразу же почернел лицом, склонившись над Машей, успокаивал ее, говорил какие-то ласковые слова, и голос его дрожал, срывался — Эх, прошляпили! Ну что теперь, что?!

— Но ведь хоть что-то человеческое должно в человеке остаться! — закричал Ратников, выходя совсем из себя. — Должно, скажи?!

— В человеке?! — вскипел Быков. — Но в нем-то, в этом уголовнике, что ты увидел человеческого? Или в этом паршивом «демократе»?

— Как же я… доверился. Разве можно, ну разве можно было такое подумать?

— Подбери слюни, старшой! Ратников диковато посмотрел на него.

— Слюни, говоришь? Значит, по-твоему…

Маше показалось, что они кинутся сейчас друг на друга. Она вскочила, встала между ними, раскинув [руки:

— Нет, нет, опомнитесь! — и, обхватив голову, кинулась с криком прочь.

— Вернись! — вдогонку ей прозвучал голос Ратникова. — Стой, говорю! — Но только треск кустарника доносился в ответ. — Маша, Машенька!

На какое-то мгновение все затихло. Гулко билась кровь в висках, стучал в соснах дятел, шумел прибой невдалеке — других звуков не было на земле, только эти, чистые и отчетливые до нереальности. Только эти звуки — никаких больше. Даже голоса Быкова не расслышал Ратников, когда тот что-то сказал ему.

И вдруг будто разорвало криком лес:

— А-а-а! Сю-ю-да-а! — И опять истошное — А-а-а!

Ратников и Быков бросились на крик, срывая автоматы, не успев еще ни о чем подумать, ни о какой опасности, понимая только, что, если Маша зовет их, значит, что-то случилось. Они увидели ее: загораживаясь руками, она пятилась от куста, не спуская с него глаз, точно завороженная. Ужас метался в ее глазах.

— Он там, за кустом, — дрожащим голосом говорила она, продолжая пятиться. — Весь в крови…

Шкипер лежал под кустом, на боку, точно спал, свернувшись калачиком. И еще — что сразу же бросилось в глаза Ратникову — топорик: шкипер на всякий случай захватил его в шлюпку, когда бежали с баржи. Они рубили им ветки, шалаш ставили.

Удар пришелся шкиперу поперек правого плеча, ближе к шее, видать, нанесен был сзади и как-то наискось, будто топор скользнул по кости, не забрал вглубь. Кровь на ране уже запеклась и на робе тоже, но еще немножко сочилась между пальцами левой руки, которой шкипер, видно, пытался зажать рану.

Ратников припал к груди шкипера, притих.

— Дышит! Тряпки, настой — все неси, что там есть! — крикнул Маше. — Живо!

Молча и быстро они с Быковым обработали рану, перевязали, располосовав Машину сатиновую юбку на куски, осторожно уложили шкипера на ветки.

— Живой пока, — вздохнул Ратников, утирая пот. — Не плачь, — сказал Маше, — возьми себя в руки. Значит, немец, этот паршивый, слизняк…