– Мои милые… – Мессалина подвела детей к Клавдию. – А вот ваши кузены – Агриппина и Луций. Помните Луция?

Какой глупый вопрос. Они не могли меня помнить, но все равно послушно закивали.

– Мы пригласили вас сегодня, чтобы вы первыми увидели, что за честь оказана Тиберию Клавдию, – сказала Мессалина. – Дорогой Клавдий, покажи им.

Теперь пришел черед Клавдия хлопать в ладоши. В комнату вошел его секретарь Паллас.

– Вот она, мой император, – сказал он и протянул Клавдию шкатулку из розового дерева.

Открыв шкатулку, Клавдий достал новую сияющую монету:

– Я выпустил сестерций в честь Тиберия Клавдия. – Он поднял монету выше. – И назвал ее «Спес Августа»[5].

– Надежда императорской семьи, – сказала Мессалина. – Он станет продолжателем нашего рода.

Тот, кому была оказана такая великая честь, сделал несколько шагов и врезался в табурет. Все рассмеялись.

– Какой чудесный ребенок, – заметила моя мать.

Возня с детьми и шкатулкой нагоняла на меня скуку, кроме того, я расстроился, что не удалось снова услышать божественные звуки кифары, и приглашения на гонки колесниц я так и не дождался. К полудню солнце достигло зенита, в комнате стало жарко, и я обрадовался, что пришла пора возвращаться домой.

Не успели мы отойти далеко от дворца, как моя мать начала источать яд.

– Надежда императорской семьи, – шипела она. – Ну, это мы еще посмотрим! Многих так называли из тех, кто не дотянулся до пурпура. Этому ребенку придется очень постараться, чтобы стать неуязвимым.

– Уверен, они будут хорошо о нем заботиться, – сказал я и поскорее сменил тему: – Как думаешь, двоюродный дед позволит мне посмотреть гонки со своего балкона?

– Если позволит, держись подальше от перил, – пробормотала мать. – Особенно в присутствии Мессалины.

Миновал знойный месяц, названный в честь Августа, потом – и его день рождения, который приходил с прохладой, и это традиционно приписывали его благосклонности. Задувающий в наши комнаты легкий бриз нес уже не увядание, а свежесть, и мы наконец могли спокойно спать, а не ворочаться на влажных простынях, как последние несколько недель.

Лежа в постели, я смотрел на серп луны в небе, который словно зацепился за остроконечную верхушку кипариса возле нашего дома. Мягкий ветер будто ласкал меня, проплывая над кроватью. В тот день у меня был интересный урок – Аникет рассказывал о Египте, о пирамидах, о том, что никто не знает, откуда берет начало Нил. О крокодилах… Крокодилы водятся в тростниковых зарослях на берегах Нила… Я хотел увидеть хоть одного… Интересно, в Рим когда-нибудь привозили крокодилов?

Я ехал верхом на крокодиле – бугорчатом и склизком, поэтому на нем было очень тяжело удержаться. Крокодил скользил в зарослях высокого тростника. Он повернул голову, чтобы со мной заговорить, и я увидел его зубы. Но я не понимал языка.

Не понимал языка…

Или шепота.

Я резко проснулся. Ветер стих, луна исчезла. В моей комнате было абсолютно тихо и темно, если не считать света одной-единственной масляной лампы в углу.

А потом я заметил движение. К моей кровати приближались два темных силуэта. Я напрягся, но не пошевелился и затаил дыхание.

Ближе. Ближе.

Один склонился надо мной и протянул ко мне руки. Из-под подушки послышался громкий шорох, а потом появилась извивающаяся чешуйчатая тварь – словно крокодил из зарослей выполз. Я не мог понять, сон это или не сон?

Шипение, скольжение – хвост ударил мне в лицо. Я скатился с кровати и увидел мужчин, которые, размахивая руками, выбегали из комнаты. Они уронили подставку для ламп. Мать, услышав шум, ворвалась ко мне.

– Стража! Стража! Перекройте все выходы, не дайте никому уйти! – Она повернулась ко мне. – Луций, что случилось? Свет!

Рабы принесли лампы и встали с ними возле кровати. Мать взяла в руку что-то длинное, извивающееся и молочно-белое:

– Смотрите! Змея! Она спугнула наемников. – Мать погладила змею. – Я прикажу сделать из ее кожи браслет-оберег, носи его и никогда не снимай, Луций, ибо, несомненно, боги послали ее, чтобы защитить тебя от злоумышленников.

– Но зачем они приходили? – все никак не мог понять я.

– Убедиться в том, что ты никогда не станешь Спес Августа, ведь у тебя больше на это прав, чем у кого-либо другого. И так будет, пока ты жив. – Ее лицо стало неподвижным, словно кремень. – Итак, схватка началась. Но, госпожа Мессалина, еще никто не одерживал верх над Агриппиной. Не одерживал и не одержит.

Мать пугала меня больше, чем наемники. Я уже тогда понимал, что любой ее враг обречен на погибель… И то, что я ее сын, не делает меня исключением.

С наступлением утра в комнату вошли рабы и начали собирать мои вещи. Они сняли простыни и покрывало с кровати, вынесли сундук с одеждой и побросали в корзину игрушки.

– Мы немедленно уезжаем, – сказала мать, решительно войдя в комнату. – Здесь небезопасно.

– Да, мама. – Это все, что я мог ей ответить.

А я уже начал привыкать к дому на Палатине, наслаждался видом из своего окна и угадывал, под каким углом пробивается свет сквозь ставни в разное время суток.

– Боги – хранители и покровители домашнего очага! Святыни! Ничего не забудьте! – покрикивала мать на рабов.

К полудню мы уже медленно ехали в Антиум – город, где располагалась вилла моей матери. Земля была тихой и золотистой, пора сбора урожая подходила к концу. Над стройными, словно взмывающими в воздух деревьями возвышались каменные арочные акведуки, которые несли в Рим дарящую жизнь воду.

– Перестань киснуть, – сказала мать. – Тебе понравится на вилле.

Когда мы подъехали к богатому дому с колоннадой, уже стемнело. Едва выбравшись из кареты, я услышал, как где-то внизу с ревом бьются о ближайшую скалу морские волны. Рабы распахнули бронзовые двери, и мы вошли в огромный вестибюль, а потом – в еще более впечатляющих размеров атриум. Это был не просто богатый дом в сельской местности, он скорее напоминал императорскую резиденцию Клавдия. Впрочем, на этой вилле останавливалось столько римских правителей, что ее вполне можно было назвать императорской.

– Стража… Пусть стражников выставят по всему периметру, – распорядилась мать. – И принесите нам еды!

Рабы побежали исполнять ее приказы. Мы вдвоем сидели за круглым столом из полированного мрамора, с бронзовыми ногами в форме львиных лап. На стойке-подставке рядом со столом мерцали масляные лампы. Перед нами поставили блюдо с целой горой виноградных гроздьев.

Мать отщипнула ягоду, съела и вынесла свой приговор:

– Неплохо, довольно сладкий.

Я с жадностью накинулся на виноград. Я настолько проголодался, что любая пища показалась бы мне настоящим объедением. Принесли сыр с хлебом и блюдо с инжиром и яблоками, фрукты были свежими и сладкими. А потом – и холодную нарезанную свинину с соленьями.

Комната напоминала огромную пещеру: свет от пяти подставок с лампами не дотягивался до углов, и мы сидели, окруженные полумраком. Лицо матери было освещено только с одной стороны, словно она была незавершенной скульптурой.

– Мама, – сказал я, – у меня такое чувство, будто мы в царстве мертвых!

– О чем ты, странное дитя?

– Здесь прохладно, темно и свет исходит только от язычков огня. Я всегда представлял, что Персефона и Аид одни сидят точно за таким же столом в своем черном дворце, и освещает их лишь мерцающее пламя.

Мать рассмеялась. Она так редко смеялась, что я даже вздрогнул от неожиданности.

– По крайней мере, у нас есть еда, и ты не должен бояться, что, если что-то из этого съешь, никогда не сможешь отсюда уйти. Бедная Персефона… Если бы мне надо было выменять на что-то свое будущее, дело бы не обошлось гранатовым зернышком[6].