Моим сыновьям с уважением и любовью.

Предисловие

Передо мной чистый белый лист, на котором пока что нет ни одного знака или слова. Для меня чистый белый лист больше всего похож на густой-густой белый туман, настолько плотный и непроницаемый для взгляда, что вокруг не видно вообще ничего. Туман клубится со всех сторон, он такой тягучий, что его можно было бы зачерпывать, как молоко, и переливать из одной ладони в другую, но в густом белом тумане не видно даже ладоней, как бы близко я ни подносил их к глазам.

Чем дольше я смотрю на туман, тем больше мне кажется, что я в нём растворяюсь, начинаю клубиться вместе с ним, и в какой-то момент ощущаю, что мои мысли и я сам – это тоже густой белый туман, который невидимые ладони переливают друг в друга. А потом и эти ладони становятся густым белым туманом, и всё то, что можно было бы назвать «я», исчезает в нём, и вместе со мной исчезает и сам туман. Нет ни меня, ни тумана, и вообще ничего нет.

Однако в тот самый момент, когда я уже совсем было растворился в тумане и исчез, откуда-то возникает невидимая мне рука, слегка встряхивает меня за мою невидимую шкирку, а чей-то беззвучный Голос говорит в моей несуществующей голове: «Так».

И дальше снова тишина.

Выждав некоторое время, я опять начинаю смешиваться с туманом, но та же рука снова слегка встряхивает меня за несуществующую шкирку и тот же беззвучный Голос говорит: «Ну и на что это похоже, скажи, пожалуйста? Сел писать книгу, а вместо этого напустил тумана, да ещё и попытался раствориться в нём».

Конечно, этот беззвучный Голос прав, и невидимая рука не зря встряхнула меня за несуществующую шкирку. Если уж сел писать книгу – сначала сделай дело, а потом растворяйся в тумане, сколько хочешь. Поэтому я достаю откуда-то из тумана свои руки, а руками – глаза. Глаза мне нужны, чтобы снова начать видеть белый лист бумаги вместо тумана, а руки – чтобы начать печатать на этом листе первые слова.

Правда, моя голова ещё достаточно сильно полна клубящимся туманом, поэтому слова получаются какие-то угловатые, а мысли перетекают друг в друга, словно молоко из ладони в ладонь, и одна из перетекающих мыслей – о достопочтенном Хаяо Миядзаки (те из читателей, кто любит анимационные фильмы, конечно, хорошо знают имя этого прославленного японского режиссёра). Я становлюсь этой мыслью и, переливаясь из одной ладони в другую, думаю о том, что если он вместе с вами прочитает эту книгу и решит по её мотивам снять кино, то у него получится именно такой фильм, который сможет передать всё то, о чём расскажут дальше мои угловатые слова, составленные в такие же угловатые предложения. Поэтому если кто-то из моих читателей, зная японский язык, переведёт эту книгу и отправит её Миядзаки-сама («сама» по-японски означает «достопочтеннейший»), я буду такому читателю очень признателен.

Итак, туман почти развеялся, поэтому я открываю новую белую страницу и печатаю на ней: «Глава первая. Об авторе». Надо же читателям знать, кто им напускает в голову туман и пишет эту книгу.

Глава 1. Об авторе

Я родился в конце прошлого века в стране, которая называлась СССР и которая уже более тридцати лет назад прекратила своё существование, растворившись в тумане вечности вместе с ушедшим XX веком. Той страны уже нет, а город, в котором я родился, есть и сейчас, он назывался и называется Воронеж.

Очень и очень давно в Воронеже император Пётр I велел начать строить корабли, заложив основу Российского флота, – об этом можно прочесть в любой морской энциклопедии. Памятник Петру стоит в одноимённом Петровском сквере в центре города, похожий памятник стоит также в Кронштадте, морском городе-крепости, расположенном на острове Котлин недалеко от города Санкт-Петербурга, который основал, кстати, всё тот же неугомонный император Пётр. Оригинал памятника во время Второй мировой войны утащили с собой бежавшие из Воронежа фашисты, захватившие сначала часть города, а потом выбитые оттуда доблестными частями Красной армии. После войны памятник восстановили по старым фотографиям, и он получился не хуже прежнего – император Пётр I в камзоле Преображенского полка со шпагой на левом боку бронзовыми ногами в ботфортах твёрдо стоит на гранитном пьедестале, правой рукой в перчатке с раструбом опираясь на трёхлапый морской якорь, а левой показывает на запад и пронзительно смотрит вдаль. В раннем детстве, гуляя с родителями по проспекту Революции, я часто смотрел на Петра, на якорь, и мне казалось, что ветер доносит запахи моря, которое я тогда ещё не видел, потому что Воронеж стоит не на море, а на реке – она тоже называется Воронеж. Эта река впадает в другую реку, Дон, а Дон уже, в свою очередь, – в Азовское море, где и сражался основанный Петром I флот. Таким образом, именно императора Петра Алексеевича можно, пожалуй, считать первым виновником того, что я вырос непоседой и путешественником, хотя Пётр, конечно, об этом ничего не знает, потому что жил он почти за триста лет до того, как я появился на белый свет из клубящегося тумана, откуда мы все приходим и куда потом уходим.

С тенью Петра Алексеевича я ещё много раз встречался в разных местах и книгах. Например, Александр Сергеевич Пушкин написал про Петра I целую интересную поэму «Медный всадник». А когда я был в Голландии, то в городе Заандаме, где в конце XVII века Пётр I работал плотником на верфи, на центральной площади видел скульптуру «Пётр I обучается корабельному мастерству». Тогда император не только учился строить корабли, но и изучал вообще много чего – например, как надо правильно выдирать зубы (да-да, Пётр собственноручно потом выдирал зубы своим боярам, вернувшись из странствий обратно в Россию). В общем, Пётр I, хоть и был императором, но не лежал по полдня на диване, как некоторые мои читатели, и не говорил, что ему «скуууууууучно», он не зависал с утра до вечера в телефоне или компьютерных играх – и не потому, что тогда не было компьютерных игр, а потому, что он был непоседой и путешественником. В этом у меня с Петром I много общего.

Мы жили в Воронеже с дедушкой, бабушкой, родителями и моим собственным личным старшим братом в двухкомнатной квартире в самом центре города, в высоком четырёхэтажном доме, который украшала башня со звездой и с крыши которого я как-то чуть не упал, когда мы с ребятами, минуя закрытые чердаки, залезли туда, чтобы в очередной раз проникнуть в эту башню. Взрослые воображали, что закрытые чердаки в подъездах могут остановить нас! Они не знали (или не подумали), что залезть по лестнице трубы бывшей котельной на четвёртый этаж для мальчишек не составляет такого уж большого труда. Что поделать, взрослые вообще несколько наивны, к тому же, вырастая, становятся скучными и неповоротливыми, начисто забывая, что сами были когда-то мальчишками, способными, например, запросто залезть на крышу по трубе бывшей котельной.

Утром дедушка и родители уходили на работу, брат в школу, а я оставался с бабушкой Линдой. В детский сад я не ходил, бабушке, которая готовила и убирала, старался не мешать, поэтому в хорошую и наполовину плохую погоду я гулял во дворе и познавал окружающий мир, а в совсем уж плохую – включал проигрыватель, слушал музыкальные и сказочные пластинки или читал книги. По недосмотру взрослых и чтобы не мешать бабушке в её делах, читать я научился в четыре года и сразу прочитал интересную книгу «Дядя Фёдор, пёс и кот» писателя Эдуарда Успенского, в которой, как известно, мальчик дошкольного возраста уезжает жить в деревню и сам заботится о себе (впрочем, иногда перепоручая различные дела и хлопоты коту Матроскину и псу Шарику). И то, что я так рано научился читать и прочитал достаточно серьёзную книгу о самостоятельной жизни, стало второй причиной того, что я вырос весьма независимым мальчиком, а впоследствии юношей и даже мужчиной.