– Ну, давай, милай, нашу колхозную!
И не успел Женька растянуть меха, а мамка уже запела, притопывая в такт ногами:
Разбейся,горох,
На четыре части!
Эх, чего же не плясать
При советской власти.
И тут же поднялось всё застолье, и покатилась веселуха:
Эх, бей дробней!
Сапог не жалей!
Стало жить хорошо!
Стало жить веселей!
Валентина сидела, молча прижавшись к Женькиному плечу. Ей одной было невесело. Мысли пчёлками роились в девичьей головке: «Как быть? Что делать? Ведь плясуном был, да и на работе в передовиках, а теперь-то как?»
Жалость липкой волной то подкатывалась к сердцу, то отпускала, но, увидев Женькину весёлость, решила: «Ну и пусть, всё равно милее его никого нет!»
Она ещё крепче прижалась к его плечу и тихонько прошептала:
– Ты – мой!
– Чего мыть-то? – с усмешкой ответил Женька и, отставив гармошку, обнял, крепко прижав её голову к своей груди.
Да – это был всё тот же Женька, её Женька – балагур и весельчак, душа компании. Валька прижалась к нему ещё сильнее, слёзы счастья блеснули в её глазах. Она нежно погладила ладошкой его небритую шершавую щеку и тихо, напевно растягивая слова, прошептала:
– Ты – мой!
ТАНЯ
В первые месяцы войны эвакуировали Таню вместе с заводом в этот неуютный сибирский город. Лето прокатилось бесконечными трудовыми буднями, двенадцатичасовые смены изматывали донельзя, и, казалось, никакие перемены не смогут изменить этого течения времени. А как грянули первые морозы, стало вообще невмоготу. Летние ботиночки, надетые на тоненькие носки – не грели. А мороз всё крепчал с каждым днём, прихватывая ступни, ползя вверх, вызывая онемение всех частей тела от пят до макушки.
Токарный цех, в котором работала Таня, расположился, как говорится, «под открытым небом». Отопление в цехе отсутствовало, а кирпичные стены и шиферная крыша не могли спасти работающих от всё усиливающегося холода. Вездесущие сквозняки гуляли в пустых оконных проёмах, усиливая действие мороза, как казалось, стократ. Стоя у токарного станка, шестнадцатилетняя девчонка мечтала только об одном: скорее бы наступил обеденный перерыв, чтобы, хотя бы часок, погреться возле печки-буржуйки, установленной в пристроенной к цеху теплушке.
В тот день мороз приблизился к отметке минус сорок. Через пару часов работы Танюшка, отойдя несколько шагов от станка, упала. Стоящий неподалёку старик Варфоломеев подбежал и, подхватив девушку, понёс её в тепло. Наскоро развязав затянутые на узел шнурки, он принялся растирать Танины ноги шерстяной рукавичкой.
– Что ж ты такая непутёвая, – приговаривал дед, – разве ж можно на такой мороз, да в таких ботиночках. И куда только мастер смотрел. Тебе что же валенки не выдали?
– Не выдали, – чуть слышно выдавила из себя Таня, еле двигая посиневшими от холода губами.
– Да как так? Почему к мастеру не подошла, не потребовала, – продолжил старик своё нравоучение, – а тот тоже хорош, мимо девчонки с десяток раз за день проходит, а под станок невдомёк заглянуть. Попадись он мне на глаза…
Через час Татьяну увезли в военный эвакогоспиталь, расположенный в квартале от заводских цехов. Пришедший военврач диагностировал глубокое обморожение ступней ног. Через неделю началась гангрена.
Егор Кузьмич Варфоломеев каждый день навещал больную, принося нехитрые гостинцы: кулёк кедровых орехов, баночку клюквенного варенья или мёда:
– Ешь, дочка, поправляйся, – говаривал он по-отцовски ласково, – моя-то донюшка немногим тебя постарше будет, всего-то годка на два. Ускоренные курсы медсестёр окончила, да и на фронт. Одна она у меня родная душа. Жена при родах померла, тяжелые роды были, вот она и не выдюжила… С того времени бобылём век и коротаю. Фельдшер говаривал, что ампутацию тебе готовят, так ты не соглашайся. Помогу я тебе, вы́хожу. Есть у меня снадобье такое, от староверов местных перенял. Оне-то люди таёжные, знают всякие травы целебные, отвары да зелья готовят. Сёдни же схожу, раздобуду кой-какое увощье да мазь тебе и приготовлю. Сам буду приходить мазать.
На следующее утро Егор Кузьмич пришёл рано, часа за полтора до начала смены. Почти час уговаривал он врачей повременить с ампутацией, приводя примеры из своей собственной жизни и опыта охотников-промысловиков, живущих староверческой общиной неподалёку от домика лесника, в должности которого и пребывал старик Варфоломеев до выхода на пенсию. Его увещевания были настолько убедительны, что даже сам военврач первого ранга, начмед госпиталя, решился на дедов эксперимент, но под наблюдением лечащего врача.
Спустя несколько дней больная не только пошла на поправку, но и стала самостоятельно прохаживаться по палате, держась руками за спинки соседних кроватей. Медики недоумевали столь быстрому выздоровлению пациентки, и хирург Валентина Ивановна Симченко, осматривая ноги девушки, с удивлением заметила:
– Вот что молодость вкупе с вековым народным опытом делает. Надо перенимать, – и, повернувшись к старшему военфельдшеру, добавила, – непременно перепишите рецепт у этого старика, непременно перепишите. Это нам в будущем очень даже пригодится!
К началу января Татьяна выздоровела окончательно. Однако, памятуя о наставлениях старика Варфоломеева, держать ноги в тепле, и по настоянию Валентины Ивановны, она была направлена в госпиталь санитаркой. Тут и потянулись нелёгкие трудовые будни, перемежаясь с долгими бессонными ночами. Всё свилось в единый клубок: уборка палат и операционных, обработка и дезинфекция инструментов, стирка бинтов и солдатского белья… Три-четыре часа беспокойного сна и снова за работу, в палаты к раненым. К лету Таня уже считалась первоклассным специалистом и была отмечена руководством почётной грамотой. Она уже дважды подавала рапорт об отправке на фронт в должности санинструктора, но оба раза ей было отказано.
– Вот так, девочка моя, – говорила Тане Валентина Ивановна, – фронт сейчас не только там, где стреляют, он здесь, в этих палатах. Наипервейшая наша задача – вернуть в строй бойцов, это они должны ковать победу там, на фронте, а ты обязана изо всех сил способствовать их быстрейшему выздоровлению. Вот твоё главное боевое задание.
Вскоре привезли новую партию раненых – более ста человек и потянулись бессонные ночи. Несколько дней кряду Таня не прилегла, не присела. Многие солдатики звали её:
– Сестрёнка, миленькая, помоги! Мочи нет, как больно, – и она бегала от одного раненого к другому, не останавливаясь ни на минуту. Только к концу третьих суток Таня присела на мгновение на одну из пустующих кроватей и тут же уснула. Сон накатился упругой волной, отключая сознание, расслабляя натруженные непосильным трудом мышцы. Откуда-то издалека, доносились сквозь сон приглушённые стенания «пить… больно… не могу больше…».
Проснулась она от громкого крика. Молодой лейтенант, лежащий на соседней кровати, привстал, превозмогая боль, и кричал:
– Молчать! Всем молчать! Я приказываю!
Он понял, что девушка без сил, а все зовут, им больно: "Сестра! Сестричка!" Таня вскочила и побежала – не зная, куда и зачем. Она в беспамятстве выскочила на улицу и, очнувшись, заплакала.
Спустя несколько минут, успокоившись, девушка вернулась в палату и подошла к лейтенанту:
– Спасибо вам! Как ваше самочувствие? – она взяла его здоровую руку и нежно погладила.
На лице раненого появилась еле заметная улыбка. Он смущённо отвёл глаза и тихонько пробормотал:
– Я то чего? Сейчас уже не страшно… Теперь всё позади… Страшно было тогда, когда пошли в атаку, в рукопашную. Всё пронеслось, как одно мгновение. Помню только хруст хрящей – кости человеческие трещат, кровь фонтаном брызжет! Бойцы криком звериным кричат, штыками колют в лицо, в живот, в сердце… Головы дробят прикладами, доламывают, добивают… Теперь всё позади… В первые дни после ранения спать не мог, нет, не от боли – от увиденного.
