– Привет, Егорыч, – окликнул соседа, сидевшего за обеденным столом возле окна, проходивший мимо, невысокого роста, заметно сутулящийся старичок. В его глазах мелькнула хитринка, и губы растянулись в лукавой улыбке, – вот ты и дожил до немощности. Огурцы и те чистишь.

– Да, Митрич, старость не радость, опять же молодость – не жисть. Да и неудачный сорт попался, шкура толстенная, вот и приходится чистить. На казённых зубах, знаешь ли, сильно не пожуёшь! Огурцов-то ныне – «кот наплакал». Собрал с дюжину, замалосолил. Да ты заходь, покалякаем, я тут картошки сварил, и пообедаем заодно.

– Пообедать не откажусь, вот только до дому сбегаю, ельчишек солёных принесу, вчерась по утряни посолил. Рыбёшка-то нынче идёт. Всего две корчажки ставлю, а почитай утром чашка рыбы да вечером чашка. Сам съедать не успеваю: уж и жарил, и ушицу варил, да и навялил… только кому есть-то её, вяленую. Глашке Судаковой давал, а теперь, вот, и её нет, умотала в город к дочке, третий день как. Полведра рыбы увезла с собой.

Махнув рукой, старик резко повернулся и, мелко семеня ногами, побежал под горку, к своему дому.

Через пятнадцать минут оба старика уже сидели за столом и с аппетитом уплетали солёных ельцов и картофель, обильно сдобренный топлёным сливочным маслом и посыпанный мелко резаным укропом.

– Глашка-то Судакова к дочке умотала, говорю. Третий день как. Ведро рыбы с собой увезла.

Юрий Егорович ехидно улыбнулся и, еле заметно кивнув головой, продолжил чистить очередную рыбину. Он знал своего соседа со школьной парты и помнил о его привычке привирать.

Иван Дмитриевич, не заметив ироничной ухмылки собеседника, продолжал свое повествование:

– Кабыздоха на меня оставила да курей семь штук. «Ты яйца-то ешь, – говорит, – только собаку корми да несушкам зерна вовремя подсыпай». Сама-то, видно, нескоро вернётся. Дочка её к врачам записала, обследоваться. Вот я и фермерствую.

– Хм! Тоже мне фермер новоявленный нашёлся! Колхоз под названием «Сорок лет без урожая», – отмахнулся от назойливого старика Юрий Егорович. – Ты, Иван Дмитриевич, тимуровец, а не фермер. Всем помогаешь, нет, что бы и мне, по-соседски, так сказать, подсобить. Крыша у дровяника протекла, латать надо. Одному-то несподручно. Залез вчера на крышу, кусок рубероида прибил рейками, а слезть не могу, нога не гнётся. Хоть рёвом реви. Покричал тебя, покричал, да где там. Еле-еле спустился.

– Так я вчера после обеда на заимке был. Копёшки подправил, «зелёнки» на макушку подкосил, чтобы дождём не промочило. Трава нынче жиденькая. Бывало, скирду на берёзовые сани стоговали, трактор по зимнику еле тащил. А нынче чего? Часть поляны, что к лесу ближе, кустарником позаросла, середина на солнце выгорела. Не трава, а так, сплошное недоразумение. Три небольших копны насобирал со всей поляны. Эх-хе-хе!

Последний год сенокошу. Своей животины нетути, кормить некого. В те годы Глафира сено покупала для козочки, а теперь и козочки той нет. Для кого сено косить?

Иван Дмитриевич отодвинул пустую тарелку и, скрестив на груди руки, откинулся на спинку стула:

– Хорошо-то как, – растягивая слова, продолжил он, потом потянулся, вздохнул глубоко и, почесав затылок, встал, – однако пора и честь знать. Пойду, вздремну маненько, покуда жара стоит. Картошку надо начинать копать. Дровишки поколоть. Дрова-то, брат ты мой, нынче кусаются. Андрюха Буздыган самосвал берёзовых чураков припёр – кубов шесть. Половины пенсии, как не бывало. Глафире ещё месяц назад самосвал дров вывалил во дворе. Я немного отбросил в сторону, чтобы проход к дому освободить. Так и лежат… колоть-то некому…

На следующее утро, покормив судаковских кур и собаку, Иван Дмитриевич направился к соседу. Постучав в окно, он сел на завалинку и стал тихо насвистывать какую-то непонятную, одному ему известную мелодию. Окно отворилось, и между занавесок высунулась голова хозяина:

– А-а-а, это ты, Митрич! И чего тебя принесло в такую рань?

– Ничего себе – рань! Кто рано встаёт, тому… сам знаешь… Ты, ведь, давеча, говаривал, что крышу надо подлатать, вот и пойдём по прохладце. Я наверх залезу, а ты мне снизу подавать будешь.

– Так заходи, хоть чаю попьём.

Иван Дмитриевич махнул рукой:

– На кой мне твой чай! Я своего чая с утра наглыкался!

Ближе к обеду работа была закончена. Вместе пообедав, старики вышли во двор и уселись под навесом, закрывающим проход между банькой и старой, скособочившейся стаюшкой.

– А, что, Егорыч, может, завтра и за картошку возьмёмся? У тебя, смотрю, всего-то сотки две, да у меня полторы, к вечеру и управимся. Вдвоём-то сподручней, да и веселее. Не то, дожди нагрянут, будем в грязи ковыряться. В прошлом годе Судачиха «прозавтракала», всё «завтра» да «завтра», вот и рылась в грязи, когда снежок начало пробрасывать. Потом сушила картошку в баньке, печку подтапливала и сушила.

– Ну, завтра, так завтра, – передразнивая соседа, ответил Юрий Егорович, – только рано не приходи, часов, так думаю, к одиннадцати, в самый раз будет, к тому времени и роса спадёт.

Три дня работали старики, не разгибая спины. Выкопали картофель, перекололи и сложили в поленницу дрова. На четвёртый, закончив к обеду все дела, уселись на кухне пить чай.

– А помнишь, Ваня, как мы курить бросали на спор? Твоя Марья ещё жива была. Руки нам разбила, типа свидетель, а сама тебе папиросы в сельпо покупала, втихаря. Хорошо моя Нюрка увидела, да и проболталась.

– Нюрка его увидела! Проболталась, – съязвил Иван Дмитриевич, – сам, небось, дымил, как паровоз. Видел я, как ты каждый час в сортир бегал. Из моего окошка, вона, глянь, – весь твой огород и нужник, как на ладони. Дымил, ажно в сортире крыша подпрыгивала.

– Да… были времена, а, всё ж, с куревом-то мы завязали, почитай, лет десять, как бросили, – ответил Юрий Егорович. – Он перевернул пустую кружку и, аккуратно поставив её в блюдце, отодвинул к центру стола. – Я вот что кумекаю: может, Глашке Судаковой завтра картошку выкопаем. У неё огородишко хоть и поболе моего, да, думаю, управимся вдвоём за день.

– Вот ты даёшь стране угля, Егорыч, мелкого, но много… Не далее, как три дня назад меня тимуровцем обзывал, а теперь и сам туда же. А помочь-то бабе всё же надо! Когда ещё приедет, да и со здоровьицем – непонятки, совсем сдала последнее время. А ещё и дровишки бы переколоть, сопреют, пока наймёт кого, а не-то зимой будет, как в поговорке: «Как в печь, так и сечь!»

На следующий день принялись за работу: день картошку копали и в сарай перетаскивали, да день дрова кололи и складывали в поленницу. Закончив с колкой, начисто вымели двор и сели отдыхать на скамейку, пристроенную к Глафириному палисаднику.

Из открытого окошка соседского дома, что расположен напротив, высунулась маленькая головка, повязанная пёстрым платочком и, пришепётывая беззубым ртом, громко проголосила:

– Здорово, робяты!

– Здравствуйте, баба Мотя, – дружно ответили старики, – как живёте-можете?

– Дык, в мои-то годы… живём, как можем, – ответила старушка и закрыла окно, задвинув занавески.

Иван Дмитриевич, придвинувшись ближе к другу и прикрываясь ладошкой, прошептал на ухо:

– Вот и мы живём, как можем или, лучше сказать: живём хорошо, а вот можем плохо!

Старики переглянулись и захохотали.

Через пару минут вышла баба Мотя и, не успев перейти дорогу, завела разговор, смешно размахивая руками:

– Гляжу я на вас, хлопцы, и дивлюсь, ведь не молоды уже, но до чего же до работы охочи! Вот Глаша обрадуется! Вы бы, робяты, и мне подсобили маненько! Я-то совсем никудышна. Там и делов, что крылечко поправить, да дверь подтесать. Не закрывается, окаянная.

– Сегодня поздно уже, баба Мотя, завтра придём с утра. Инструмент соберём и придём.

Работы в домашнем хозяйстве Бабы Моти оказалось «непочатый край». Два дня, с утра до позднего вечера, работали старики-тимуровцы на старушечьем подворье: двери подтесали, залатали прогнивший пол в сенях, вскопали грядку под озимый чеснок, вставили в оконные проёмы вторые рамы, утеплили их на зиму, покрасили ставни и прочее… прочее… прочее… Через пару дней слава о стариках пронеслась по всей деревне. Хоть и мало народу в ней осталось, в основном старики да старухи, а, всё же, достаточно, чтобы загрузить работой целую бригаду столяров, плотников и кровельщиков. Каждый день ходили старики от одного подворья к другому, выполняя всякую работу, востребованную местными жителями.