Членов СЕПГ, настроенных на реформы, разочаровал не только приход к власти Кренца; хуже оказалось то, что лично у него не было ключика к пониманию истинной природы общественного настроения. После своего избрания на пост генерального секретаря СЕПГ он обратился к лидерам протестантской церкви с вопросом: «Когда наконец прекратятся эти демонстрации?» Он тупо продолжил, что «нельзя же проводить на улице целые дни»407. Как же мало он понимал.

В любом случае Кренц как лидер не пользовался доверием. Ходили слухи, что у него есть проблемы со здоровьем и с алкоголем. И никто в партии не мог поверить, что «длиннозубый» Кренц, как его прозвали, на протяжении тридцати лет игравший роль серой лошадки в партии, вдруг станет «реформатором». Таким образом, его приход к власти вместо того, чтобы стабилизировать режим правления СЕПГ, на самом деле лишь усилил недовольство народа партией и ускорил эрозию ее монополии на власть. Более того, когда Кренц отказался от открытого применения силы, такая уступка вдохновила массы на требования еще более фундаментальных перемен. Теперь они почувствовали, что толкают открытую дверь: «власть улицы» потрясла «твердыню власти»408.

После того как 18 октября Хонеккер был смещен, антиправительственные протесты – в форме молений за мир, массовых демонстраций и публичных дискуссий – распространились по всей стране. Разнообразные критические течения сливались в одну приливную волну. Давние церковные диссиденты, писатели и альтернативные леваки-интеллектуалы; критики СЕПГ внутри самой партии и просто массы людей выплеснулись на улицы: все они смешались в том, что можно назвать независимой общественной сферой. В унисон они говорили о народном суверенитете. Недовольство стало открытым. Давнее заклятие молчания было снято.

23 октября в Лейпциге в понедельничной демонстрации по Рингу приняли участие 300 тыс. человек. Ожидалось, что в Шверине на Балтийском побережье в поддержку режима выйдут «благонадежные силы», но все кончилось тем, что эти силы присоединились к параллельной демонстрации «Нового форума». На следующий день демонстрации вернулись в Восточный Берлин, где на площадях было тихо после жестокого разгона 7 и 8 октября. Всего за последнюю неделю месяца в ГДР прошло 145 антиправительственных выступлений. А в первую неделю ноября – 210. Но росло не только число протестов, требования протестующих тоже становились все более разнообразными и более четкими:

Руководство СЕПГ, наоборот, словно потеряло дар речи. Испытывая растущую неспособность противопоставить этим лозунгам какие-нибудь аргументы, Политбюро при Кренце пряталось за традиционную ортодоксию409. Партия совершенно не была готова расстаться со своей конституционно закрепленной «руководящей ролью» (Führungsanspruch), что было принципиальным требованием всех, кто желал либерализации и демократизации410. Положение усугубляло и то, что, пытаясь найти способы восстановить свой авторитет, режим демонстрировал собственное замешательство и беспомощность перед лицом ухудшавшейся в ГДР экономической ситуации. Дискуссии в Политбюро шли вокруг вопросов, как обеспечить потребителей большим числом покрышек, детей – куртками-анораками, мебелью, более дешевыми аудиоплеерами и как наладить массовое производство ПК и чипов на один Mb, а вовсе не о структурных переменах в экономике411.

И только 31 октября жестокая правда, наконец, прозвучала на Политбюро в официальном докладе Герхарда Шюрера, главы Плановой комиссии. Производительность труда в ГДР была на 40% ниже, чем в ФРГ. Плановая экономика с этим справиться не могла. ГДР была близка к национальной неплатежеспособности. Задолженность перед Западом выросла с 2 млрд валютных марок в 1970 г. до 49 млрд в 1989-м412. Если перестать увеличивать задолженность, то из-за необходимости обслуживать внешний долг неизбежно уровень жизни восточных немцев упадет на 25–30%. А любая задержка в графике погашения долгов приведет к ультимативным требованиям со стороны МВФ по введению рыночной экономики на условиях жесткой экономии. Для СЕПГ это было идеологически неприемлемо. В мае Кренц провозгласил, что экономическая и социальная политика неразделимы и должны быть продолжены в том виде, как они существуют, потому что в этом сама сущность социализма в ГДР. Режим оказался в замкнутом круге: социализм зависел от плана, а выживание плановой экономики требовало внешних кредитов таких масштабов, что теперь делало Восточную Германию полностью зависимой от капиталистического Запада, особенно от ФРГ413.

Сразу после этого судьбоносного заседания Политбюро Кренц полетел в Москву с первым визитом в Кремль в роли Генерального секретаря. 1 ноября он сообщил о внутренних экономических проблемах самому Горбачеву. Он не встретил у него сочувствия. Горбачев холодно сообщил Кренцу, что в СССР было давно известно о трудностях Восточного Берлина; и именно поэтому он так убеждал Хонеккера в необходимости реформ. При этом, услышав от Кренца точные цифры – ГДР нужен был кредит в 4,5 млрд долл. только для выплаты процентов по займам, – советский лидер на какое-то время потерял дар речи – редкий случай. Кремль не мог помочь, и единственное, что Горбачев посоветовал сделать Кренцу, так это сказать людям правду. Для страны, которая с начала 1989 г. уже лишилась 240 тыс. сбежавших граждан, такая перспектива не выглядела удачной414.

После встречи Кренц попытался сохранить лицо в семидесятиминутной встрече с иностранными журналистами, представ перед ними в качестве «близкого друга» Горбачева и совсем не сторонника жесткого курса. Но прессу убедить в этом не удалось. Когда Кренц говорил о политике, он звучал как Хонеккер, как его политический наставник, и при этом он совершенно отказывался обсуждать воссоединение с Западной Германией и снятие Берлинской стены. «Эти вопросы не являются актуальными, – настаивал Кренц. – Тут нечего воссоединять, потому что социализма и капитализма вместе на немецкой земле не существовало». Кренц позитивно высказался о массовых протестах. «Многие люди вышли на улицы, чтобы показать, что они хотят, чтобы социализм стал лучше и общество обновлялось, – сказал он. – Это хороший признак, указание на то, что мы находимся на повороте». Он добавил, что СЕПГ будет серьезно рассматривать требования протестующих. Первые шаги будут сделаны на партийной встрече на следующей неделе415.

По правде говоря, СЕПГ приперли к стенке. Растерявшись, она решила пойти навстречу протестантам в вопросе о снятии ограничений на путешествия – создать видимость свободы. Так 1 ноября ГДР открыла границу с Чехословакией. Результат этого шага стал сюрпризом только для Политбюро. Люди снова проголосовали ногами: еще 8 тыс. человек покинули Родину в первый же день. 3 ноября Милош Якеш, лидер чешских коммунистов, заручившись согласием Кренца, формально открыл чехословацкую границу с ФРГ, предоставив тем самым восточным немцам легальный транзит на Запад. Но вместо того, чтобы приостановиться, поток лишь продолжил расти: 23 тыс. восточных немцев прибыло в ФРГ во время уикенда 4–5 ноября, и к 8 ноября общее число эмигрантов достигло 50 тыс416.

Вернувшись домой, Кренц обратился к восточным немцам по телевидению. Тем, кто думал об эмиграции, он сказал: «Доверьтесь нашей политике обновления. Ваше место здесь. Вы нам нужны»417. Последнее предложение было сущей правдой: массовый исход той осенью привел к серьезной нехватке рабочей силы в экономике, особенно в системе здравоохранения. Больницы и клиники сообщали о том, что потеряли до 30% штата, потому что врачи и медсестры поддались искушению свободы, более высокой заработной платы и лучшей оснащенности их труда на Западе418.