От скорости перемен захватывало дух. Вечером 23 ноября Тимоти Гэртон Эш – ставший свидетелем беспорядков в Польше в июне и начала революции в Чехословакии, – беседовал с Гавелом за кружкой пива в подвале любимого паба Гавела. Британский журналист пошутил: «Польше понадобилось 10 лет, Венгрии 10 месяцев, а Восточной Германии 10 недель; вероятно, Чехословакии понадобится 10 дней!» Гавел взял его за руку, улыбаясь своей знаменитой улыбкой победителя, позвал команду видеожурналистов, пивших пиво в том же баре, и попросил Гэртона задать свой вопрос вновь, на камеру: «Если бы это было возможно, то это было бы сказочно!» – вздохнул Гавел535. Его скептицизм совсем не был показным. И в то же время революция заняла пусть не десять, но двадцать четыре дня, а 29 декабря Национальная ассамблея избрала Вацлава Гавела Президентом Чехословакии в священных залах Пражского Града.

На тот момент это было лишь переходное правительство – свободные выборы должны были состояться в июне 1990-го – трансформация на самом деле была поистине глубокой. Она стала «бархатной революцией»: мягкой и тихой, временами даже веселой. По сравнению с Польшей, Венгрией и ГДР политика оппозиции в Праге формировалась любителями, но они смогли научиться на ошибках других, а также на ошибках их предшественников. И что еще более важно: революция в Чехословакии прошла без болезненного экономического кризиса, с которым пришлось бороться правительствам в Варшаве и Будапеште. Таким образом, к Новому году Чехословакия уверенно вышла на дорогу демократии и рыночной экономики536.

Так много всего изменилось за два месяца. В начале процесса в ноябре 1989 г. в Восточной Европе еще были в состоянии видеть будущее для коммунизма, пусть и в реформированных государствах. Но в течение нескольких недель никто уже не сомневался в том, что происходит необратимый упадок. И к концу года «те, кто опаздывал», как Горбачев выразился в Восточном Берлине, уже определенно были наказаны (Чаушеску, Живков и Хонеккер), в то время как те, кто никогда не позволял себе молчать (особенно Гавел и Мазовецкий), заменили тех лидеров, которые их раньше преследовали.

Тот факт, что Горбачев находился над всеми этими разнообразными национальными выходами из коммунизма и при этом не вмешивался, также предоставил Колю больше свободы действий и дал надежду на осуществление его миссии в 1990 г.: подвести обе Германии как можно ближе к единению. Канцлер отразил это в своем новогоднем послании, выразив надежду, что предстоящее десятилетие будет «самым счастливым в этом столетии» для его народа, обещая «шанс на свободную и объединенную Германию в свободной и объединенной Европе». Это, сказал он, «прежде всего зависит от нашего вклада». Другими словами, он напомнил своим соотечественникам немцам – столь долго находившимся под грузом прошлого, – что теперь они получили возможность сформировать свое будущее537.

Но эта новая архитектура не могла быть построена одними немцами. Ледник коммунизма отступал – тая прямо на глазах, открывая путь подымающейся Западной Европе, а застывшая двухблоковая структура Европы времен холодной войны раскололась. Теперь эти части надо было собрать вместе в какую-то новую мозаику, что требовало не только совместных действий, но также творческого участия сверхдержав.

Другими словами, Коль, может, и имел какие-то проблемы в отношениях с Миттераном и особенно с Тэтчер, но все это не были камни преткновения. Когда дело дошло до строительства нового порядка вокруг объединенной Германии, достичь этого можно было, только если работать вместе с Бушем и Горбачевым. Впрочем, оба эти лидера в конце 1989 г. глубоко погрузились в собственные проблемы: как им, пусть и с опозданием, добиться эффективного личного взаимопонимания. И более того, как справиться с очень деликатной проблемой выхода из холодной войны в самом центре Европы.

На фото:

1. Встреча на Мальте. Джордж Буш и Михаил Горбачев. Теплоход «Максим Горький», 3 декабря 1989 г.

2. Гельмут Коль в гостях у Михаила Горбачева на Ставрополье. 15 июля 1990 г.

3. Гельмут Коль, Джордж Буш и Джим Бейкер. Кэмп-Дэвид, 24–25 февраля 1990 г.

3 декабря 1989 г. Это было почти невероятно. Джордж Буш и Михаил Горбачев, лидеры Соединенных Штатов и Советского Союза, сидят вдвоем на Мальте, непринужденно шутят на совместной пресс-конференции в завершение саммита. И все это происходит лишь через месяц после падения Стены и чуть больше чем через неделю после неожиданного оглашения Колем в Бундестаге его «Программы из 10 пунктов».

«Мы стоим на пороге совершенно новой эры в американо-советских отношениях, – провозгласил Буш. – И мы каждый по-своему вносим вклад в преодоление разделения Европы и прекращение здесь военной конфронтации». Президент был весьма оптимистичен относительно того, что они «смогут добиться длительного мира и преобразовать отношения Восток–Запад в отношения постоянного сотрудничества». Это, сказал Буш, то «будущее, которому председатель Горбачев и я кладем начало прямо сейчас здесь, на Мальте»538.

Советский лидер был с ним полностью согласен. «Мы оба констатировали, что мир уходит из одной эпохи – “холодной войны” – и вступает в новую эпоху. Правда, это все еще начало, мы в самом начале пути длительного мирного периода». Он прямо сказал: «Новая эпоха требует и новых подходов. И надо от многого того, что было создано в период “холодной войны”, решительно отказаться, и прежде всего от ставки на силу, от конфронтации, от гонки вооружений, от недоверия, от идеологических схваток. Все это должно уйти в прошлое»539.

На Мальте не заключили никаких новых соглашений, даже не приняли коммюнике. Но посыл саммита был совершенно ясен – его символом стала первая в истории совместная пресс-конференция лидеров сверхдержав. Холодная война, определявшая международные отношения на протяжении более сорока лет, казалась явлением прошлого.

Прошел целый год с того времени, когда эти два человека последний раз встречались на Говернорс-айленд в Нью-Йорке в 1988-м, когда Рейган еще был президентом. Тогда Буш заверил Горбачева, что он надеется основываться на том, что уже было достигнуто в американо-советских отношениях, но ему нужно «немного времени», чтобы разобраться с этими вопросами. Это небольшое время обернулось двенадцатью месяцами, в течение которых мир перевернулся с ног на голову540.

Исходным дипломатическим приоритетом для Буша было продолжить открытие Китая, но этого стало труднее добиваться после Тяньаньмэнь. И только после своего европейского турне – после саммита НАТО в мае и поездок в Польшу и Венгрию в июле – президент на самом деле начал понимать размах перемен в Европе. С тех пор как он стал свидетелем празднования двухсотлетия Революции 1789 г. во время саммита в Париже, в его ушах стал непрерывно звучать язык революции, и он решил, что настало время встретиться с Горбачевым, чтобы наладить личные отношения, необходимые для того, чтобы справиться с растущим смятением. И она стала таким достоверным свидетельством «перемены взглядов», как позднее признал Буш в своих мемуарах, Мальта была поворотом на 180 градусов541.

Советский лидер, конечно, всегда был готов к встрече, но определенно согласовать место и время для нее удалось лишь 1 ноября. И когда они на самом деле встретились через месяц после этого, Железного занавеса уже на существовало: Восточная Германия распадалась, в Болгарии произошел дворцовый переворот, а в Чехословакии вовсю шла «Бархатная революция». Буш опасался, что политические лидеры не смогут удержать под контролем эти замечательные революционные перемены. В особенности он боялся, что Горбачева могут подтолкнуть к использованию силы, чтобы сохранить блок и укрепить советское могущество. Именно поэтому президент противился нетерпеливым призывам праздновать триумф демократии – к недоумению многих американцев, особенно причастных к политике и средствам массовой информации. Буш чувствовал, что в американских национальных интересах надлежит, во-первых, помочь Горбачеву остаться у власти, потому что он твердо придерживался реформ, и, во-вторых, держать войска США в Европе для утверждения влияния США на континенте. В условиях перемен на геополитической карте обмен мнениями между сверхдержавами становился жизненно важным для мирного управления событиями. Поэтому ему и Горбачеву надо было поговорить, даже если им нечего было подписывать.