– Я вас не подведу, – Хоффман поднялся, почувствовав, что разговор подошёл к концу. – Господин группенфюрер, я хочу получить полную свободу действий.

– Вы её получили, – кивнул Мюллер. – Что-то ещё?

– Этого мне вполне достаточно.

Покидал Хоффман дачу в приподнятом настроении. Он тоже давно был не прочь затеять свою собственную игру, и неожиданно развязанные руки давали ему полную свободу. Кое-что, известное ему о прибывших с Борманом на U-530 ящиках, Хоффман от Мюллера утаил и теперь рассчитывал и себе урвать жирный куш.

Герман Фегелейн сгорал от нетерпения. Уже добрых полчаса он топтался перед дверью как боевой конь, но Ева была неумолима.

– Герман, нельзя! Ты же знаешь, что можешь всё испортить. К нему сейчас лучше не соваться.

– Да, знаю! – прикусил губу Фегелейн. – Но у меня очень ценная информация о золоте партии.

– Ты нашёл тайник Бормана? – недоверчиво спросила Ева, взглянув на плотно закрытую дверь.

– Однако, как у тебя всё быстро! – хмыкнул Фегелейн. – Нет, но я узнал, сколько там. Он давно начал просмотр?

– Почти сразу, как ты пришёл.

Фегелейн взглянул на часы и произвёл в уме несложный математический расчёт.

– Ещё час двадцать! Я не могу столько ждать. У меня важная встреча в городе.

Уж в какую сотню раз Гитлер пересматривал фильм Лени Рифеншталь «Триумф воли». И в эти два часа ему действительно лучше было не мешать. Сказать, что это был его любимый фильм, – не сказать ничего. Он им жил. Наперёд знал каждую ноту возвышенной музыки, каждый свой жест на экране, каждую фразу, но снова и снова впадал в благоговейный экстаз, словно смотрел впервые. На протяжении всего фильма он сжимал кулаки, тяжело дышал, шевелил губами, повторяя за собой свои же лозунги, и боялся хоть на секунду оторвать взгляд от экрана. Иногда Гитлер действительно думал, что оглянись он – и гениально выстроенная нить сюжета вдруг необъяснимым образом изменится. Завершался фильм фразой Гесса: «Партия – это Гитлер! Гитлер же – это Германия, так же, как и Германия – это Гитлер!» – и только после неё Гитлер позволял себе расслабиться. На пару часов он заряжался энергией, улыбался, был со всеми снисходителен и щедр. Но прервать его до конца фильма было равносильно тому, чтобы дёрнуть за усы тигра.

Интрига ненадолго повисла в воздухе, Фегелейн замолчал, напустив загадочную улыбку, прислушиваясь, пробарабанил пальцами по портфелю опереточную мелодию и таинственно закрыл глаза, будто подсчитывая количество известной только ему добычи. Ева молча наблюдала за его руками, нервничала и неожиданно сломалась:

– Герман, золота много?

– Ха! – словно только того и ждал, воскликнул Фегелейн, хлопнув по замку портфеля. – Одних только бриллиантов пять тысяч карат!

– Пять тысяч! А что ещё?

– Много чего. Дай мне войти, и ты узнаешь такое, о чём даже не могла предполагать. Здесь, – Фегелейн указал на портфель. – данные о всех финансовых делах Бормана! И фюреру это будет весьма любопытно.

Поколебавшись, Ева бесшумно приоткрыла тяжёлую дубовую дверь, и в образовавшуюся щель Фегелейн услыхал стрекотание кинопроектора. На лице Евы отразился дёрганый луч света, она оценила происходящее на экране действо, немного выждала и, наконец решившись, вошла. Фегелейн прислушался, но голос Евы заглушался речами ораторов, выступавших с трибуны партийного съезда. О фильме у него было своё мнение, но им он ни с кем не делился. Однажды он услышал, как собственное суждение о «Триумфе воли» высказал знакомый офицер вермахта: «Вволя есть – ума не надо!» Второй раз Фегелейн его увидел уже без погон в камере минского отдела гестапо. С тех пор он очень строго следил за собственным языком, хотя и был уверен, что в своём фильме Лени Рифеншталь уж очень сильно переборщила с пафосом. На экране он лез из всех щелей. Сейчас Фегелейн тоже прислушался к речам, пытаясь вспомнить, кто выступает, но неожиданно голоса стихли, и в комнате вспыхнул свет. Из двери выглянула Ева и, улыбаясь, поманила войти. Гитлер прервал просмотр, и это уже было равносильно чуду. Фегелейн понимал: разочаруй он, и тогда ему придётся несладко. Сейчас фюрер заряжался энергией, пытаясь из трупа превратиться в живое существо, и чтобы его прервать, нужен был очень сильный повод. Опираясь на спинку кресла, Гитлер тяжело поднялся и продолжал глядеть на белый экран отсутствующим взглядом.

«Как же он сдал!» – подумал Фегелейн.

Вся левая сторона тела Гитлера дрожала. Он сделал два неуклюжих шага и тут же замер. Сутулясь больше, чем когда-либо, Гитлер поднял на Еву усталый взгляд. Движения и жесты были неловкими, в глазах пустота. Заметив удивление Фегелейна, Ева положила ладонь Гитлеру на плечо:

– Ади, присядь.

И Гитлер послушно сел в кресло.

– Я принесу лекарство.

Под лекарствами подразумевались стимуляторы, на которые Гитлера подсадил личный врач Теодор Моррель. Оксикодон, метамфетамин, морфин, и даже кокаин теперь всегда находились под рукой в сумочке Евы.

– Позже, – похлопал он её по руке, затем, словно очнувшись, удивлённо посмотрел на погасший экран.

Дабы обратить на себя внимание, Фегелейн кашлянул в кулак и начал с места в карьер, решительно переступив порог:

– Мой фюрер, теперь я могу доложить, что вы во мне не ошиблись! Как вы и предполагали, партайгеноссе Борман многое от вас скрывает.

Фегелейн бросил скользящий взгляд на недовольное лицо Гитлера, пытаясь уловить хоть какой-то интерес.

– В результате проведённой мною оперативной работы удалось добыть тому доказательства. Ещё год назад Борман начал переговоры с президентом Пероном, выторговывая гарантии безопасности.

– Мне это известно, – поднял глаза Гитлер, и Фегелейну показалось, что тот ничего не понял.

– Мой фюрер, речь идёт о гарантиях для самого Бормана! Лишь для него одного. Распоряжаясь средствами партии, партайгеноссе думал только о себе. Отдав три четверти Перону, взамен он получил клятву неприкосновенности для себя и абсолютно ничего для остальных! Однако я добыл то, что досталось самому Борману. Пресловутую четверть! И скажу – она немалая. А последнее поведение партайгеноссе указывает на то, что он и дальше намерен распоряжаться оставшимся достоянием партии единолично.

Фегелейн ловко выудил из портфеля печатный лист, купленный им у герра Шмидта. По данным Фегелейна, Шмидт занимал высокий пост в местной полиции, был, как и многие здесь, беглым гестаповцем, немало и с чувством говорил о возрождении Германии, обладал хорошими связями среди местных властей. И главное, как уверял сам Шмидт, – имел своих людей в окружении Мартина Бормана, а потому в подлинности документа Фегелейн не сомневался.

– Позвольте, мой фюрер, я зачитаю, – начал он, держа лист на вытянутой руке. – На данный момент в банках Аргентины, Бразилии, Уругвая и Мексики на валютных счетах Бормана числятся: сто восемьдесят семь миллионов шестьсот девяносто две тысячи четыреста рейхсмарок золотом, семнадцать миллионов пятьсот семьдесят шесть тысяч долларов США, двадцать пять миллионов швейцарских франков, четыре миллиона триста шестьдесят две тысячи фунтов стерлингов, восемь с половиной миллионов голландских гульденов и пятьдесят пять миллионов французских франков. И это только то, что распределено в банках. Доподлинно известно, что часть драгоценностей перевести в валюту Борман не успел. Есть информация, что U-530 доставила на побережье Аргентины ценный груз в составе… – Фегелейн достал следующий лист. – Две тысячи семьсот семьдесят килограмм золота, восемьдесят семь килограмм платины и четыре тысячи шестьсот тридцать восемь карат бриллиантов.

– Это всё где-то здесь, на берегу? – спросила потрясённая Ева.

– Я знаю об этом, – Гитлер нахмурился, осознав, что теперь это стало известно и другим. – Борману не мешало бы почище заметать следы.

– Ади, ты знал о таких богатствах и молчал?! – Ева недоверчиво взглянула на Фегелейна, затем на Гитлера. – Знал и позволял ими распоряжаться Борману? Так скажи теперь и нам, где всё это золото?