Далее Силея дает ценнейшие показания. Без ее истории это повествование было бы куда беднее подробностями.

После свидетельства Силеи следы событий теряются. К тому времени, когда она дает показания, накал страстей заметно угас. Снятие покрова странного молчания, раскрытие тайны, осмотрительное признание Лудовико свершившегося и погребение мертвых освободило Кретоне из его подвешенного, неопределенного состояния. Прибытие судейских, вероятно, дало начало последующим событиям: Савелли будут тихо интриговать, чтобы вернуть себе Кретоне. Со своим высокомерием знать почти всегда выигрывала, и Савелли тоже рано или поздно добьются своего: Кретоне вновь будет им принадлежать, пока, десятилетия спустя, его не купят выскочки Боргезе. Судя по судебным документам, нет никаких оснований предполагать, что это дело получило дальнейшее развитие; все упоминания о нем исчезают. Не осталось следов ни приговора, ни помилования86. Джованни-Баттиста, если верить генеалогиям XIX века, жил и дальше, вновь обзавелся женой, предположительно ему безупречно верной, у них родились дети. Вполне возможно, что он женился на девушке ниже его по положению, поскольку генеалоги не упоминают ни ее имени, ни имен их общих детей87. Однако к 1569 году Джованни-Баттисты уже не было в живых. Потомство от обеих жен, как и Кретоне, были переданы под опеку некого Камилло Савелли, а вскоре Камилло получил и сам титул88. Маленькая Элена дожила до 1573 года. Когда она умерла, ей было всего около двенадцати лет.

Я впервые посетил Кретоне весной 1999 года. Я оказался неподалеку, чтобы обследовать другую деревню, о которой шла речь в моей книге, где я и дощелкал свою последнюю пленку. Дело было после обеда, священное время сиесты. Я тщетно рыскал по окрестностям Паломбары в поисках новой пленки для фотоаппарата и потом спустился к Кретоне, где мне хотелось взглянуть на замок, место гибели Виттории и Трояно. Я знал, что замок еще стоит, поскольку один ученый приятель сказал мне, будто он принадлежит кузену его подруги детства, который вроде как реставрирует его. Так все и было. Мы с женой увидели там рабочих. Я спросил их, показывая на наполовину выступающую башню, сохранилась ли в ней лестница, и объяснил, почему мне это интересно. Они направили меня к архитектору, руководившему реконструкцией. Его позабавила кровавая история из прошлых времен – «Ох уж эти стародавние господа!» – и он предложил провести нас по замку. Сквозь тучи пыли от штукатурки и щебня мы обошли башню, проклиная отсутствие пленки и в меру сил пытаясь разобраться, где же была роковая комната. Но тщетно.

Год спустя мы вернулись в Рим. На этот раз мы связались с подругой моего приятеля, доктором Фьорой Беллини, хранительницей в замке Святого Ангела и специалистом по искусству барокко. Она очень помогла нам, раскопала кое-какие чертежи начала XX века, использовавшиеся при недавней реставрации, договорилась с тем кузеном и разыскала главного архитектора, Джорджо Тарквини, руководившего реставрацией. Через несколько дней синьор Тарквини, согласно нашей договоренности, приехал из Браччано, чтобы встретиться с нами в замке, где, как мы впоследствии узнали, у него была маленькая квартирка. Он с сочувствием отнесся к нашим разысканиям и провел нас по зданию, указывая множество примет того, как оно менялось со временем. Мы побывали почти всюду, начиная со сводчатых погребов нижнего яруса и заканчивая западной террасой наверху, где когда-то лазил по удобной крыше Трояно. Но, как мы поняли позже, по иронии судьбы лишь наша взрослая дочь случайно попала в потерянную комнату, где погибли влюбленные, ныне экстравагантную ванную-туалет, совмещенную со спальней. Там, в замке, мы вчетвером придумали с полдюжины разных решений загадки, но каждая из них разбилась о несокрушимые рифы архитектуры здания.

Лишь позже меня осенило. Как Архимед в ванне, я думал совсем о другом. Это был наш последний день в Риме. Я разложил чертежи на столе на террасе наших апартаментов, чтобы сфотографировать их, прежде чем вернуть Фьоре Беллини в ее музее-замке. Уже собираясь заканчивать, я вдруг заметил в окошке видоискателя, что потерянное окно в башне (оно было слишком смещено на юго-запад, чтобы его можно было увидеть на северном фасаде здания, но при этом не слишком высоко над исчезнувшей крышей пристройки) еще присутствовало на чертежах замка до перестройки 1900 года, но потом исчезло. Вот когда впору кричать: «Эврика!» Как только я идентифицировал окно, все стало кристально ясно.

Два года назад мои студенты-первокурсники получили на руки полное досье: судебный процесс, нотариальные акты, генеалогии, чертежи и слайды. Но не разгадку. Их заданием было найти трупы. Цель же преподавателя состояла в том, чтобы показать, как именно работают историки и в особенности как часто (повторяя мысль античного скульптора Праксителя и его поклонников) Бог таится в деталях.

Дабы приносить пользу нашей профессии, опусы, которые мы, историки, пишем, должны содержать более или менее значимые смыслы. Но в этой истории нет ни единой весомой составляющей. Она рассказывает кое-что о степени близости господ и зависимых от них людей и о тонких нюансах церемониальных речей и жестов в вопросах, где затронута честь. Она также приоткрывает крохотное окошко, не больше, чем тайный лаз Трояно, в мир деревенской морали. Наконец, я рассказал ее, потому что эта история сама просится на бумагу. Она так трагична и в то же время так необъяснимо мила.

В древнегреческой трагедии героические персонажи устремляются к погибели по прихоти богов и нерушимых моральных норм. А наши Савелли? Над ними не было богов-олимпийцев, однако моральные нормы опутывали их со всех сторон. Из них самым суровым был мужской кодекс чести, карательная этическая система, которая провозглашала право и обязанность мужа-рогоносца отомстить за оскорбление своего мужского достоинства. Другие поведенческие кодексы также предопределяли поведение действующих лиц: кодекс любви и ее проявлений; кодекс верной службы, связывающий служанок с госпожой, а слуг-мужчин с хозяином; кодекс семейной солидарности, принудивший Лудовико пойти на мировую; крестьянский кодекс подобострастного почтения к своему феодальному сеньору. Ни один из них не был христианским; в этой истории почти нет христианских добродетелей, за исключением разве что сострадания деревенских женщин, глубокого, но, как и остальные эмоции, скованного традиционными нормами. Однако, в отличие от греческой трагедии, в реальной жизни эти поведенческие кодексы часто снисходительны. Значит, Джованни-Баттиста был обречен убить жену и брата-бастарда? Так, да не так. И вместе с тем, существовавшие общественные нормы, как часто бывает, сыграли ему на руку; задним числом они дали его спонтанным действиям обоснование и наименование и наложили на них печать справедливости и законности. Почему же тогда судья посчитал иначе? Точно неизвестно. Папа мог бы закрыть глаза на месть обманутого супруга, как это порой случалось и ранее. Возможно, за судебными решениями стоял Паллантьери, губернатор, подписавший следственное распоряжение, наш «злой гений» из четвертой главы. Как мы увидим, тремя годами раньше, в качестве главного прокурора, он сослужил службу тогдашнему папе, Пию IV. Тогда на шитом белыми нитками процессе он послал на смерть братьев Карафа, племянников папы Павла IV. Обвинение вращалось вокруг убийства благородным мужем жены, подозреваемой в измене. Стремление как папы, так и прокурора к моральной и правовой последовательности, быть может, и породило следствие по делу Савелли.