Юноша опустился на колено, достав из кобуры стрелу. Ноги онемели, во рту пересохло, как бывало каждый раз, когда в его руках оказывалось оружие. Он много раз ходил с отцом и братьями на охоту, но еще никогда не прерывал течение чужой жизни. Это гнусно, жестоко и неправильно во всех смыслах. Даже если Троица Истинных Богов не воспрещала животноубийство, его собственная душа противилась этому из последних сил. Но необходимость сжимала костяшки на рукояти до боли. Это всего лишь старая сааллская легенда. Не более того. Упускать такую возможность из-за старческих предрассудков глупо, тем более, когда твои родные находятся на грани смерти. Либо олень, либо родители и сестры. Выбор более чем очевиден, но ладонь, за многие годы привыкшая повиноваться зову совести, не слушается веления разума.

«Нет ничего проще…» – нашептывал в голове ехидный голосок Асбъёрна. – «Лишь отпусти, и стрела сделает за тебя все дело. Или ты и этого сделать не можешь? Какой от тебя тогда толк?»

«Лишать жизни других не дурно, мой мальчик», – раздался в унисон его сердцебиению шепот отца. – «Таков естественный оборот вселенского колеса.»

Дрожащие пальцы натянули тетиву, ком в горле осел камнем в груди.

– Не ради себя. Ради общего блага.

Карибу опустил голову и повернулся в сторону, намереваясь уйти, когда в его левый бок впился заостренный стержень. Крик эхом разнесся по округе, сбивая снег с верхушек скал. Низкий, острый, душераздирающий, он вонзился в сердце парня острым лезвием, заставляя содрогнуться от боли, словно это его плоть проткнул металлический наконечник, будто это он сам оказался на месте добычи. В тот же миг, когда с серебряных рогов опала последняя снежинка, небо над головой разверзлось градом, солнце утонуло в чернильном смоге, а грунт у ног Сирилланда покрылся сетью расщелин, трескаясь подобно корочке льда. Словно сам небосвод обрушился на голову, а почва не выдержала тяжести совершенного греха. Внезапно налетевший вихрь закрутил в воздухе сугробы, а вместе с ними камни и части скалы. Юноша упал на колени вместе с поверженным оленем, когда трещина поглотила мир, подобно огромному обезумевшему зверю.

Ивейн резко вскакивает, хватаясь за горло. Кажется, ледяные порывы иссушили его до состояния пергаментного листа. Вот только она вовсе не стояла все это время с луком на морозе, а лежала в спальном мешке, здесь, в палатке. Неужели это был сон? Священный олень, вылитый из серебра и снега, молодой охотник, нарушивший традиции своего народа… Видимо, сказывается влияние Силкэ. Но все выглядело настолько реалистичным, что в это невозможно поверить. Холод пробирал ее кожу до мурашек. Ветер хлестал плетью по щекам. Столько боли, желания, страданий. Она чувствовала голод, замерзающие слезы на ресницах парня и стрелу, пронзившую невинную плоть. Пока что-то не вытолкнуло ее обратно в реальность. Реальность, в которой нет ни идолов, ни Божеств, ни родовых тотемов. Есть лишь она и ее друзья, мирно посапывающие в спальниках рядом. По крайней мере, девушка на это искренне надеялась.

Первым просыпается Элиот. Регулярные тренировки в боксерском клубе приучили его многим вещам, главной из которых является дисциплинированность. Подъем в полшестого утра стал одной из его привычек, помимо ежедневной предрассветной пробежки и пива с луковыми кольцами вместо завтрака. Когда проводишь на задворках Манхеттена столько времени, что аромат раскаленного асфальта становится твоим парфюмом, общепринятые нормы отходят на третий план вместе с воспитанностью и культурностью, которые первыми летят в мусорное ведро. Обычно за обучение детей отвечают родители, но мать будущего боксера откинула свой священный долг туда же, куда ее сын – правила поведения. Эла воспитывала улица. Она же его кормила, поила, одевала и научила защищаться при необходимости (а такие случаи бывали довольно часто). Единственное, чему за девятнадцать лет она его обучить не смогла – это изысканным манерам.

– Че, как оно? – подошел он к сидящей на камне Кэт. – Бельма не слипаются?

Кэйтин смеряет его оценивающим взглядом, но не отвечает. Может быть, потому, что ни слова не поняла из сказанного.

– Эт понятно. Прикорнешь тут, когда над головой ветер скулит.

– Дело не в этом. Просто… голова болит. Наверное, горная болезнь.

– Че ж ты на гору-то поперлась, коль больна?

Любая другая девушка обиделась бы, если б к ней так обратились, но не Кэт. Она знакома с Элиотом всего пару лет, но этого хватило, чтоб брюнетка привыкла к его манере общения. Кто-кто, а Эл на любезности уж точно не разменивается.

– По той же причине, что и ты. Или ты сюда галок считать пришел?

– Мотал я каких-то там галков. Эт че за зверь ваще?

– Лучше тебе не знать, – улыбается она. Его тугой ум часто выводит Кэт из себя, но также и забавляет. Ей нравится его дразнить. Правда, действовать в этом случае нужно деликатно. Если здоровяк поймет, что над ним издеваются, кто-то может не досчитаться зуба.

– Что за суматоха? – выходит из палатки Калеб. – Вы почему не спите?

– Извини, Каби. Тебя наша маленькая дискуссия разбудила?

Юноша нервно откидывает край шарфа за спину. Его всегда раздражало, когда его называли непонятными кличками и сокращениями. У него славное звучное имя. Неужели так сложно произносить его до конца? Но больше всего его выводит из себя не манера обращения Кэт, а само прозвище. Каби… так его называла только Триа, а она… О ней он не любил вспоминать больше всего.

– И какова же тема вашей беседы?

– Птицы, – подмигивает брюнетка Элиоту, – а точнее, альпийская галка. Весьма благородная и умная пичуга. Она не только общается с собратьями посредством особых звуков, но и имеет привычку подбирать птенцов других видов или высаживать яйца в их гнездах.

– Как Кукушка? – уточняет Калеб, присаживаясь на рюкзак.

– Не совсем, но схожести есть.

– Я имел в виду другую пернатую, не менее смышленую, но куда более коварную.

Брюнетка недоумевающе склоняет голову, хотя по мимолетному блеску в ее черных, как угли, глазах парень понимает, что она прекрасно поняла, куда он клонит. В отличие от Эла, чьи каштаново-рыжеватые брови сползают на переносицу.

– Можно как-то попрощее для уличных пацанов? Так, о чем базар?

– Об известной на весь Нью-Йорк воровке, – поясняет Кэйтин.

– Не просто известной. Ловкой, неуловимой, искусной грабительнице, терроризирующей отпрысков богатых семей.

– Птица-ворюга? Ты меня че, идиотом считаешь, Каб?

– Конечно, но суть не в этом, – продолжает с невозмутимым видом тот. – Кукушка не простая мошенница. Она – искусник своего дела. Полиция за ней уже четыре года без толку гоняется. Все потому, что она мастер перевоплощения. Говорят, никто никогда не видел, как она на самом деле выглядит. Такой себе Арсен Люпен[6] в юбке. Интересно, какая же она?

Калеб задумчиво потирает ладонь об ладонь. Он не раз размышлял, какой на самом деле может быть главная преступница столицы? Неотразимой красавицей с длинными ногами и томным взглядом, перед которыми не устоял бы сам Папа Римский, или же, наоборот: блеклым, невзрачным куском ничего, на который никто даже в здравом уме не обратил бы внимания? Юноша невольно косится на палатку, где, свернувшись калачиком, посапывает Ивейн, и качает головой. Нет, это было бы слишком легко. К счастью, хриплый голос Элиота выводит его из раздумий.

– Если она такая козырная, откуда эта барыжная кликуха?

– Это не псевдоним, – перетягивает на себя покрывало внимания Кэйтин, – а ее метод. Кукушка не просто обирает сынков столичных миллионеров, но и подбрасывает улики, указывающие на абсолютно других людей, тем самым перекладывая вину на них.

– Типа как Больса?

Кэт и Калеб недоумевающе переглядываются.

– Ну тот отбитый чувак из «Во все тяжкие». Он был важной шишкой у мексикосов, толкал всем разбавленную наркоту, и никто не мог ее прищучить.