Узнав о решении моих родителей пожениться, их семьи не обрадовались. Родители отца надеялись, что тот женится на девушке из более традиционной семьи, но Логман с его непредсказуемым характером, как ни странно, тоже выступил против этого союза – вероятно, из-за жены, а может, потому что не считал бедного кузена хорошей партией для дочери. В конце концов он даже не пришел на свадьбу, которую сыграли в доме Аме Тури, родственника, который их познакомил.

Брат отца абу Тораб прислал телеграмму из Исфахана и сказал, что отец консультировался с Кораном по поводу этой свадьбы и получил негативный ответ. Дядя добавил, что, несмотря на это, семья удовлетворится любым решением отца и дает ему свое благословение. В день свадьбы пришла телеграмма. Чтобы брак считался узаконенным, отец невесты должен был дать письменное согласие, а поскольку подписью Логмана заручиться не удалось, отец соврал, что телеграмма, также подписанная фамилией «Нафиси», на самом деле пришла от Логмана. Так началась их совместная жизнь – со лжи.

Хаджи-ага Гассем был настолько свят, что само имя свидетельствовало о его религиозном рвении. В Исфахане все знали его под именемхаджи-ага – почетным титулом «хаджи» награждали тех, кто совершил паломничество в Мекку. Он приходился нам дальним родственником и был коллегой папиного дяди из Шираза. Аскетичный, худой, с ученой внешностью, он говорил, наделяя глубоким смыслом даже самую незначительную фразу. Высказывался безапелляционно и с некоторым презрением к собеседнику. Он не был интеллектуалом, в отличие от моих многочисленных дядей, которые анализировали ислам и стремились увязать веру с философией и жизнью. Хаджи-аге Гассему было недосуг вдумываться в малопонятные учения; он приберегал силы для частых суровых наставлений. Дома музыку слушать нельзя. Бахаисты – дьявольское отродье. Конституционная революция – британский заговор.

Тонкогубый, с лицом, покрытым короткой щетиной (отличительный знак мусульманских мужчин), ага носил грязно-коричневые костюмы с белой рубашкой, застегнутой под горло. К отцу относился с неодобрением, а матери никогда не смотрел в глаза: еще один признак благочестия. Однажды мы пошли с ним на базар, мои кузены увидели серебряные ложки и захотели их купить, а ага сурово напомнил, что в исламе есть с серебра запрещено. Несмотря на свое чрезвычайное благочестие, он казался – а вероятно, и был – обманчиво любезным.

Я представляю его таким, каким увидела в первую встречу во время одной из поездок в Исфахан. Он говорит с матерью о религии, о дочери пророка Фатиме, ее послушании отцу и мужу, трагической смерти в возрасте восемнадцати лет и ее скромности. Согласись, тихо, но категорично произносит он, скромность не мешает женщине быть полезной или важной. Долг женщины в исламе священен. Мать на удивление восприимчива. Ей нравится его внимание и безапелляционность; в глубине души она также хочет насолить моему отцу, который терпеть не может подобную религиозную чушь. Мать соглашается с хаджи-агой: никто не ценит груз ответственности, который несет мать в семье, особенно дети. Надеюсь, ваши дети не такие, с заискивающим беспокойством возражает ага. Мать качает головой. Мне тогда было шесть, брату не исполнилось и года, но она уже предвидела свое незавидное будущее.

Отец цинично подначивает хаджи-агу Гассема. Если смысл религии в любви к человечеству, почему же евреи, христиане, зороастрийцы, бахаисты, буддисты и даже атеисты, раз на то пошло, считаются нечистыми? Правда ли, что только шейхитам открыт вход в рай? Он дразнит этого благочестивого человека, забавляясь почти по-детски. Но ага непоколебим. К беседе присоединяются мои молодые дяди, а мать пытается заставить отца замолчать, бросая на него гневные взгляды. Перед отъездом из Исфахана, к удивлению отца, она приглашает хаджи-агу остановиться у нас в следующем месяце – он едет в Тегеран по делам.

В детстве Исфахан пленял мое воображение. Даже сейчас я помню его широкие и пыльные улицы с тянущимися вдоль них рядами деревьев и великолепные арочные мосты над Зайендеруд – «рекой, дающей жизнь». Когда-то Исфахан был столицей царей из династии Сефевидов и родным городом самого могущественного правителя династии шаха Аббаса, построившего великолепные памятники, мечети, мосты и широкие зеленые проспекты, которыми город до сих пор знаменит. Исфахан был символом мощи и славы Сефевидов, а его название означало «половина мира». Именно Сефевиды, не желая иметь ничего общего с вражеской Османской империей, в шестнадцатом веке сменили официальную религию Ирана с суннитского ислама на шиитский.

Исфахан отличался от Тегерана столь же разительно, как отцовская линия моей семьи – от материнской. В Исфахане слои древнего прошлого сосуществовали в асимметричной гармонии: руины зороастрийского храма, безупречный голубой купол мечети, памятник славным царям Сефевидам. А Тегеран, в отличие от Табриза, Шираза и Хамадана, не мог похвастаться древним историческим прошлым. Эта маленькая деревня славилась лишь фруктовыми садами и свирепством местных жителей, но потом, в восемнадцатом веке, основатель династии Каджаров Ага Мохаммед-хан избрал Тегеран столицей. В городе мало что напоминало о древних победах или поражениях, а современным он стал лишь в наше время, при шахах Реза-шахе Пехлеви и его сыне Мохаммеде Резе. В лишенном грандиозного великолепия Исфахана Тегеране возникала иллюзия, что этот город можно трансформировать как угодно, в соответствии с любой фантазией, так как ему не надо было равняться на прошлое. Рядом с суровой красотой Исфахана он казался бесшабашным бродягой без роду без племени.

Шестеро из семерых братьев отца жили в Исфахане; его единственная сестра – в Ширазе. Ближе всего к нам был абу[6] Тораб, у которого было девять детей – пятеро сыновей и четыре дочери. Мы вечно гостили то у него, то в маленьком доме моей бабушки, где в саду рос виноград и гранаты. Деда я не помню: тот умер в 1948 году. Помню выложенный голубой плиткой фонтан в прохладном подвале у дяди, где летом нас укладывали на послеобеденный сон.

Отцовская семья практиковала суровую аскезу, которая пугала меня не меньше, чем одержимость хорошими манерами и престижным общественным положением, свойственная семье матери. Семья отца так никогда и не приняла мою мать: они притворялись кроткими и гостеприимными, но на деле держали ее на расстоянии вытянутой руки. Не то чтобы они относились к ней плохо – напротив, они были очень любезны, – но не заметить их молчаливое неодобрение было нельзя. Мать, в свою очередь, относилась к ним со снисхождением и входила в их дом с легкой неуверенностью и, пожалуй, даже вызовом.

У вас те же проклятые гены, говорила она нам с Мохаммадом, когда была нами недовольна; то же самое относилось и к отцу. И когда мы приезжали в Исфахан, становилось ясно, чьи гены нам нравились больше. Дядюшки и кузены одним количеством уменьшали ее авторитет: за одним обедом или ужином их могло собраться с два десятка. Со временем мать стала все реже ездить в Исфахан, а мы, невзирая на ее возражения, – все чаще.

Мне шесть лет; хаджи-ага Гассем впервые навещает нас в Тегеране. Его взгляд неотступно следует за мной по дому. Простите мою дерзость, осторожно и вежливо говорит он матери, но вы мне как сестра. Мать любезно улыбается и протягивает ему чашку турецкого кофе. Эта девочка, говорит он, поворачиваясь ко мне, в опасном возрасте, а многие люди не похожи на нас, богобоязненных мужчин. Вижу, у вас есть слуги мужского пола; этой девочке следует одеваться скромнее и покрыть голову.

Мать явно удивлена. Будь на его месте кто другой, она не стала бы терпеть такого поведения, но ему она велит не беспокоиться: мол, первое, чему она меня научила, – быть бдительной. («Опасайся незнакомых мужчин. Не позволяй им себя трогать. Никогда».) Мои родители ведут себя безукоризненно. Отец, хозяин дома, вежлив и лишь иногда сардонически поглядывает на хаджи-агу, когда тот невозмутимо читает свои нотации. Мама ведет себя на удивление тихо. «Люблю, когда люди не притворяются: какие есть, такие есть, – говорит она отцу за ужином тем вечером. – Жаль, что не все так тверды в убеждениях». Она ошибочно принимает упертость за силу, слепой фанатизм за твердость принципов. Ее полного одобрения не заслуживает даже абу Тораб, глубоко религиозный человек, но с научным складом ума.