В моем детстве мать постоянно повторяла, что «в ее время» считалось, будто высшее образование получают лишь те девушки, кто не смог выйти замуж. Образованные женщины считались некрасивыми, над ними все смеялись. В некоторых семьях даже считалось, что чтение и письмо «открывают девушкам глаза и уши» и превращают их в «распущенных женщин». Мой дед был прогрессивным человеком и не терпел подобного абсурда. Сводную младшую сестру матери, Нафисе, отправили учиться в Америку, но у матери не было такой возможности. «Меня некому было защитить, – говорила она. – У меня не было матери, никого не заботило, что со мной случится». Мать и тетя Мина так никогда и не пережили трагедию своего нереализованного потенциала, того, что Эмили Дикинсон называла «растущим чувством крыл». Возможно, именно поэтому они столько лет не расставались, несмотря на огромные различия в темпераментах и взаимное неодобрение по некоторым вопросам – точнее, даже не неодобрение, а неприязнь.
Мать любила закатывать сцены. Гордилась своей «абсолютной искренностью и открытостью». Иногда в раздражении говорила, что тетя Мина «себе на уме». «Это часть ее характера, – говорила она. – Вечно она все скрывает. Знает, как я ценю честность, и все же лжет или попросту отказывается говорить мне правду». «У твоей матери голова в облаках, она понятия не имеет, чего хочет от жизни, – говорила Мина. – Таких идеалисток еще поискать. Она наивна, как двухлетка».
Тетя Мина терпеть не могла, когда мать принималась вспоминать своего «более идеального» первого мужа. «Только вспомню, как Саифи ко мне относился… – заводила мать свою шарманку. – С самого первого момента он смотрел только на меня. А теперь…» – она замолкала. «А что теперь? – огрызалась Мина с полуироничной, полуснисходительной улыбкой. – Теперь у тебя хороший муж и двое здоровых прекрасных детей. Незхат, спустись наконец с небес на землю!»
По пятницам в нашей гостиной собирались совсем другие гости. Эти мероприятия были серьезнее; на них присутствовали и мать, и отец. Гости начинали съезжаться ближе к обеду; их было то больше, то меньше, но некоторые приходили каждую неделю. Иногда являлась тетя Мина, но почти всегда молчала. Думаю, она приходила отчасти из любопытства, отчасти из преданности. Иногда все-таки произносила пару слов, если хотела возразить или опровергнуть какое-либо утверждение или заявление.
Я помню господина Халиги, коллегу отца по госслужбе, – он был старше его и по должности, и по возрасту. Наблюдал, как отец рос по служебной лестнице, а сам оставался на той же ступени и до самого выхода на пенсию был мелким правительственным функционером. Кажется, они познакомились, когда отец перешел в отдел планирования и бюджета и стал его зампредом. Господин Халиги с редким великодушием радовался успехам отца. У него было обыкновение сочинять юмористические стихи, приуроченные к различным случаям, и у нас в гостях он зачитывал их вслух. Обычно он приходил раньше других и почти никогда не пропускал пятничные визиты. Мне казалось, что он не стареет – он лишь постепенно усыхал и уменьшался, пока однажды не исчез совсем, и мне сказали, что он умер.
Еще одним нашим постоянным пятничным гостем был полковник иранской армии, рано вышедший на пенсию, так как ему хотелось пожить в свое удовольствие. Он был красив, походил на кинозвезду из старых фильмов, носил усы, как у Кларка Гейбла, и красил эти усы и волосы в черный цвет. В отличие от господина Халиги, полковник обычно молчал, а на его губах под усами играла перманентная улыбка. Иногда он слушал разгоряченные споры – казалось, безо всякого интереса и желания в них участвовать.
Вскоре к нам начала ходить и жена полковника Ширин-ханум: сперва чтобы убедиться, что полковник не приводит с собой «шлюх», как она выражалась, а потом – чтобы участвовать в обсуждениях. В отличие от мужа, она всем интересовалась. Она была крупной женщиной, намного крупнее мужа – про таких говорят, что у них кость широкая. Голос у нее был низкий, и когда она говорила, казалось, что гром гремит: возможно потому, что в ней было слишком много энергии и индивидуальности и ее большое тело попросту не умело сдерживать позывы и импульсы. Полковник болел, и Ширин-ханум приходилось работать. У нее была своя швейная школа, где она заставляла бедных молодых женщин, что приходили к ней учиться, овладевать ремеслом и зарабатывать на жизнь. Некоторые при этом работали у нее служанками, насколько я знаю, бесплатно. Ширин-ханум и тетя Мина друг друга недолюбливали и не скрывали своих чувств, так как обе были честны, только каждая по-своему.
А еще по пятницам у нас всегда бывало много молодых амбициозных мужчин – дальних родственников, которые надеялись встретить у нас высокопоставленных влиятельных людей и бывших функционеров, впавших в немилость. Окруженная толпой бывших и будущих карьеристов, Ширин-ханум чувствовала себя неловко. Никому не доверяла и утверждала, что мама слишком добра и не замечает дурных намерений окружающих. Она безапелляционно называла их нахлебниками, и даже мама не бралась с ней спорить. «У Незхатханум слишком доброе сердце, – говорила она и многозначительно добавляла: – С таким сердцем жди беды».
Глава 5. Семейные узы
Мой отец много лет писал мемуары. В черновом варианте рукописей было много случаев из его детства. Он рассказывал, как его четырехлетнюю сестренку убили, когда та отбивалась от человека, который хотел вырвать у нее из ушей золотые сережки. Она кричала, и вор ударил ее ножом. Этот случай с раннего детства вызвал у отца обостренное желание бороться с несправедливостью жизни. Душераздирающая история, очень эмоционально рассказанная, – но когда настало время издавать мемуары, отцу посоветовали убрать из книги все слишком личное. Мол, великие свершения на общественном поприще важнее убийства сестры. Когда позднее я читала эту книгу – она вышла в 1990-е, – я поразилась, какой пустой и надуманной она стала без этих личных историй. В книге, где описываются важные вехи политической карьеры моего отца, не слышен его голос, которым пронизано все в его неопубликованных мемуарах. Политическая карьера в опубликованной книге представлена во всех подробностях, но личность отца совсем не раскрыта.
Я так жалею, что невнимательно читала отцовские мемуары, когда тот был еще жив. Он дал мне почитать черновик после революции. Тогда я его проигнорировала, даже ощутила легкое снисхождение к этим пробам пера. Лишь после его смерти, когда брат прислал дневники и копию черновой рукописи, я поняла, как много упустила. В неопубликованной рукописи он на удивление откровенно рассказывает о превратностях своего воспитания, в том числе о сексуальных заигрываниях с соседской дочкой в возрасте восьми лет. Без стыда вспоминает о многочисленных случаях флирта с женщинами, которые, невзирая на общественные и религиозные ограничения, открыто заявляли о своих желаниях и потребностях.
Книга начинается с генеалогического исследования и прослеживает историю нашей семьи на шестьсот лет назад; ее корни восходят к Ибн-Нафису, врачу, ученому и хакиму[5]. Четырнадцать поколений мужчин в нашей семье были врачами, обученными также философии и литературе; некоторые являлись авторами важных трактатов. Мой отец подробно описывает достижения наших предков в сфере науки и литературы. (Когда я начала преподавать в Тегеранском университете, он сказал, что портрет Ибн-Нафиса, который висел на стене на кафедре права и политологии, должен напоминать мне о трудной задаче преподавателя и писателя.) Я никогда не понимала, как относиться к своим знаменитым предкам. Мы с братом принадлежали к поколению людей, пытавшихся откреститься от прошлого; мы воспринимали предков скорее как обузу и стыдились их, не считая, что происхождение давало нам какие-либо привилегии. Лишь после революции прошлое семьи вдруг обрело для меня значение. При хрупком и ненадежном настоящем я обрела в прошлом суррогатный дом.
