– Добрый день. Я не помешал, Всеволод Федорович? Сидите, сидите! Как вы себя чувствуете? Получше уже?

– Здравия желаю, ваше величество. Физически, слава богу, полегчало. И то три дня влежку пролежал, врачи пугали, что сердчишко не юное. И контузия некстати. А вот с самочувствием душевным – ужасно. От стыда сгораю. Как я мог так опростоволоситься?

– Ну, полно вам кручиниться. Случилась авария, – улыбнулся Николай. – Миловала Царица Небесная, никого пули не зацепили. Значит, мало грешили для посланца свыше.

– Да уж. Пули-то не зацепили, а вот…

– О чем это вы? Если только… Но герр Тирпиц утверждает, что сам случайно наткнулся на раскрытую дверь в вагоне. Мы все ему сочувствуем. Однако, во-первых, синяк – вовсе не рана, пройдет быстро. А во-вторых, в дальнем пути и не такие досадности случаются. В детстве мне даже крушение пережить довелось. Так что эту станцию мы проехали. Забудьте.

– Спасибо, государь. Вы на минутку проведать меня заглянули, или выдалось время, когда мы можем наконец спокойно переговорить?

– Да, дорогой мой Всеволод Федорович, пора, пора нам познакомиться поближе, и время есть, и вы, я вижу, вполне уже оправились. Вот только… – Николай слегка покручивал правый ус, что говорило о некотором напряжении или внутреннем дискомфорте. – Только не знаю даже, с чего начать. Так долго ожидал этого разговора, знакомства нормального, а все какая-то суета, спешка…

– Начинайте с начала, – усмехнулся Петрович, – Сейчас-то что уж волноваться? Война, слава богу, позади. Завершили мы ее как должно, я надеюсь. Пусть кто-то и недоволен, что, мол, мало мы с косоглазых взяли, но ведь верно сказано: бери лишь то, что способен удержать. Англичане с американцами не встряли, как представляется, во многом благодаря вашему решению проявить великодушную умеренность при заключении мира. И время у нас какое-никакое, а есть. Достаточное, чтобы все обсудить, погонять расклады в преддверии второго раунда, как говорится. А дальше вы решите, каким путем идем. И по флоту, и вообще…

– Вот-вот. И вообще. Я тоже считаю, что продолжение будет. Ясно, что ни британцы, ни янки, ни французы таким итогом войны не удовлетворены… Вот только начать нам придется не с этого. Хотите новость, которой здесь только с вами могу поделиться?

– Конечно, государь.

– Позавчера небезызвестный вам господин инженер-механик Лейков, выкупив билет до Гельсингфорса, опоил свою охрану водкой с шампанским и вознамерился покинуть пределы России. По информации Сергея Васильевича Зубатова из утренней его шифротелеграммы, этот господин намеревался инкогнито отбыть в Североамериканские Штаты в компании с агентом мистера Вестингауза, который ожидал его в порту со всеми документами и билетом на лайнер Гамбургской линии. И если бы не одна его новая знакомая, по доброму совету Дурново, кроме всего прочего, за господином Лейковым зорко приглядывавшая… Да еще перлюстрация его переписки, часть которой он вел через ее ящик, скорее всего, мы бы его остановить не смогли… Как вам такое известьице? Почему молчите?

– Что тут скажешь? Прямо как обухом по голове…

– Образно, Всеволод Федорович. Вот и сам я испытал нечто подобное… – Николай в задумчивости прикрыл глаза. – И что досадно: все условия для работы, неограниченный кредит на приобретение оборудования, приборов и тому подобного и у нас, и за рубежом. Мало? Так ты скажи! А впереди – свободная дорога, хоть академиком становись…

– Стало быть, посчитал господин Фридлендер, что свободы ему здесь маловато. А может, и денег… С этим народом надо ухо держать востро.

– Вы думаете? Так ведь Михаил утверждает, что он немец.

– Может, и немец. Только тогда, скорей бы, в фатерлянд и рванул.

– Пожалуй, не соглашусь. Он же, как и вы трое, знает печальную судьбу Германии в вашем… э… будущем времени. И как человек практичный, все рассудил и решил, что такой вариант слишком рискован.

– Ага. А самый, значит, рискованный – остаться с Россией… Ух… падла!

– Не стоит так горячиться, Всеволод Федорович. Слава богу, большой проблемы не возникло. Но, надеюсь, вы понимаете, что, в отличие от вас троих, вполне доказавших и свою преданность – Родине, и готовность служить мне как ее императору, в ближний круг этот человек входить не сможет?

– Ну, мы-то с Василием его, откровенно говоря, ко всем нашим обсуждениям и там, на Дальнем Востоке, не допускали. Сомнение было…

– Знаете, что он сам поведал на предмет попытки своей ретирады? Оказывается, он так боится Балка, что думал о том, что тот или заставит его впредь всю жизнь работать в тюремной камере, или попросту убьет. И даже если повезет, то потом с ним сведет счеты Михаил Лаврентьевич, так как спасти его отца, создав у нас машину для перемещения по времени, шансов нет, не позволяет техника. Все сложные электрические детали, из которых ее можно будет сделать, по его оценке, предстоит десятилетия создавать. А учитывая исторический опыт России, он считает, что сами мы с этим не справимся. Однако, как я понимаю, господин Лейков или для подъема своей значимости, или еще зачем-то поддерживал у Банщикова эту несбыточную надежду… Жаль, конечно, но профессора Перекошина мы здесь не увидим.

– Вот ведь гадость бздливая…

– Эмоции сейчас, увы, не помогут. Жаль, но получается, что умная и нужная нам голова досталась человеку трусоватому и нечестному. Это печально. Как считаете, что теперь делать с ним? – вздохнул Николай.

– В шарагу его, и всего делов. Пусть считает, что предчувствие его не обмануло. Нам что? Разбираться теперь, просто он струсил или осознанно к янки рванул, чтобы дать им все научные и технологические преимущества для захвата власти над миром? А смысл?

– Шарага… Это, как я понял из объяснений Михаила, лаборатория-тюрьма?

– Ну да.

– Хм. Давайте еще подумаем все-таки… Тем более он пока еще на излечении.

– Подстрелили? Или Васеньке на кулак упал?

– Да нет, обморок от испуга. И ударился головой об острый камень.

– Какие мы нежные, блин… Но мне-то на кулак он точно упадет. Раза три.

– Эх, Всеволод Федорович… А может быть, хватит нам о грустном?

– Предлагаете об очень грустном? – невесело пошутил Петрович. – И какое у вас к нам теперь, после всех этих антраша, доверие? Один старый молодой дурень напивается вусмерть с представителем державы вероятного противника, ибо кто поймет, что там у этих немцев на уме? И Бог знает что ему выбалтывает. Другой вообще подонок, дезертирует с поля боя. И даже не в тыл, к бабе под юбку, а прямиком к врагу.

– Все! Довольно. Словами делу не поможешь. Будем разруливать, как Миша любит говорить. – Николай с улыбкой положил свою руку поверх сжатого кулака Петровича. – Я никаких претензий к вам не имею. Да и не вправе на них после всего вами сделанного за год…

Что же касается господина Лейкова, откровенно говоря, я более вашего вижу поводы для снисхождения. Ведь если вы втроем оказались здесь по чьему-то умыслу, которым, бесспорно, руководила Высшая воля, то его-то явление – это уже акт вынужденный, причем сознательный с его стороны. Бегство от гибели. Но куда? На войну? Согласитесь, при такой логике все наши ратные бури и внутренние катаклизмы для него вряд ли привлекательны. Это не его схватка. И не забывайте, в конце концов, даже на одиннадцать апостолов нашелся двенадцатый… Давайте по чайку, а потом продолжим. Пирожных хотите?

И тут Петрович внезапно почувствовал лютый, зверский голод. Организм наконец окончательно преодолел последствия алкогольного отравления.

Великий Сибирский путь. Март 1905 года

– Почему именно немцы, вы спрашиваете? – Петрович неторопливо подлил себе кипяток в опустевшую чашку. – Здесь есть несколько веских причин. Что касается нюансов политики, резонов поступков государственных деятелей и разного такого прочего, пожалуй, я куда худший советчик, чем Василий и Вадик… Михаил то есть. Но некоторые моменты даже мне очевидны и ходом истории вполне доказаны. Если не возражаете, изложу их поподробнее.