Прошлой осенью Алик встретил на редкость приличную девушку Тину, и та Тина засосала его настолько, что спустя буквально месяц он предложил ей и руку, и сердце, и все остальные немаловажные органы своего организма. На свадьбе присутствовала вся родня, включая бабушку Иду, которая с юности всем кишки крутила так, что я не знаю, как с ней бедный дедушка не нажил рак и нервное расстройство себе на голову. Так вот, на той свадьбе у Алика и Тины бабушке дали слово, и она начала свой грёбаный тост привычным: «Дорогие Алик и Геночка…». Господь не даст соврать. Я ржала так, что у меня лопнула резинка на трусах.

Мы пили всю ночь. Сима, казалось, не пьянела, но потом вдруг взяла и отрубилась. Сидела, пила и смеялась, а потом закрыла глаза и медленно завалилась набок.

Мы тоже пошли спать. В другую комнату.

Проснулись вечером и снова всю ночь фестивалили. Под утро уехали к Еве домой.

На следующий день, часам к трём, Ева снова позвонила своему лже-племяннику Лёве.

Наркотики сменяли алкоголь, алкоголь – наркотики…

В таком же духе прошло ещё три дня.

Жизнь то обретала новые краски, то совершенно теряла цвет. Сутки больше не делились на день и ночь. Время остановилось для нас… Свет сменялся тьмой, а тьма светом, но они не оказывали никакого влияния на наше существование.

Пару раз мы ездили в ночной клуб, где я однажды устроил драку с розовощёким блондином из Германии. Мне показалось, будто он приставал к Еве. В результате нас троих выставили из ночного клуба. С немцем я тут же помирился, хотя он ни слова не понимал по-русски. Да и я с немецким не в ладах.

Я ему говорил:

– Гитлер капут?

А он с воодушевлением подтверждал:

– Я, я, капут.

– Ну тогда, – говорил я, – хэнде хох и шнеля к нам в хаус, у нас есть шнапс.

– Гуд! Гуд!

Когда приехали к Еве, я сказал:

– Это наше волчье логово. Вольфшанце. Бите-дритте.

Звали его Адлер, что в переводе означало, как я понял, орёл.

Тост я говорил один и тот же:

– За победу! – И, словно герой советского блокбастера, добавлял многозначительно: «За нашу победу».

– Я, я…

– Ага, поддакиваешь, хитро сделанный ты фриц, а сам, небось, думаешь: «Германия превыше всего».

Помню, я доказывал ему:

– Гадом буду, Адлер, если б нас не разняли, я б тебе устроил Курскую дугу. Ты понял меня, внучатый племянник Гиммлера?

Короче, вёл себя, как наши солдаты в Германии. Но у них хоть какое-то право было на такое поведение. А вот чего раздухарился я – непонятно. Говорят, наши пьяные туристы в присутствии немцев почти все себя так ведут. То ли им гордиться больше нечем, как только победой дедов, то ли это юмор такой…

Впрочем, Адлер, очевидно, ни слова не понимал, ничуть не обижался и скоро уснул.

Меня разбудил солнечный свет, по которому я успел соскучиться. Осень в этом году выдалась особенно мрачной – пасмурной, сырой и промозглой. Убеждён, что число самоубийств значительно превысит прошлогодние показатели. При такой погоде осень обычно даёт щедрый урожай по суициду.

Осознав ничтожность нашего существования, я прищурился на свет, льющийся из окна, и охрипшим голосом обратился к Еве:

– Знаешь, киця…

Её веки дрогнули, она открыла глаза.

– Что случилось?

– Киця, так жить нельзя…

Она домашней кошкой прильнула ко мне:

– Что ты предлагаешь?

– Может, сходим в зоопарк?

– Зачем?

– Хочу прикоснуться к истокам.

– Ничего не понимаю.

– Да я тоже. У нас есть что-нибудь выпить?

– Сейчас гляну. Но перед этим сгоняю в душ.

Не стыдясь своей роскошной наготы, она откинула одеяло в сторону, потянулась до хруста в позвоночнике и отправилась в ванную.

Я встал и подошёл к окну.

Ярко светило солнце, отражаясь в лужах, которые пешеходы по возможности старались обходить.

Кто они? Куда спешат? О чём они думают? И чего ждут от жизни?

К небесному светилу медленно подкрадывалась хмурая туча.

Я задёрнул штору.

Прошёл на кухню, заглянул в холодильник. Спиртного не было.

Я обрадовался и огорчился одновременно. Мне хотелось выпить, но я понимал – пора чуток попридержать коней. Хватит бухать, хватит…

Ещё не поздно остановиться. Я не в пике. Мой самолёт пока управляем.

Так думал я, уткнувшись взглядом в кухонный стол, на котором черствели хаотично рассыпанные хлебные крошки.

– О чём задумался, Аль Капоне?

Я обернулся.

На пороге стояла Ева, завёрнутая в голубое полотенце. С кончиков волос капала вода.

– Почему Аль Капоне?

– Мне кажется, ты на него похож.

– Аль Капоне был толстоват. С заплывшим лицом, как у свиньи.

– Милый, ты тоже далеко не Аполлон.

Эти слова сопровождались всегда умилявшей меня гримасой обиженной девочки.

Я подошёл к ней и чмокнул её в родинку.

– У нас не осталось горючего, киця.

– Могу сходить купить пива. Вот только обсохну.

Я нашёл в себе силы сказать «нет».

– Не надо никуда идти. Обойдёмся. Лучше сделай что-нибудь на завтрак.

– Завтрак? Уже три часа дня.

– Считай, что мы аристократы девятнадцатого века. Они просыпались не намного раньше.

Из комнаты донеслись звуки бодрой мелодии.

– Тебе звонят.

– Слышу, – сказала она. – Поставь воду, свари пельмени.

– Не волнуйся, я справлюсь…

Она отсутствовала минут десять. Закинутые пельмени уже всплыли.

Вернулась Ева несколько напряжённой. Так мне показалось. Она не произнесла ни слова, но я почувствовал – что-то произошло.

Я как-то сразу связал её изменившееся настроение со звонком. Поэтому спросил как можно небрежней:

– Кто звонил?

– Да так… – почти столь же небрежно ответила Ева.

Но когда мы уселись за стол, она сообщила:

– Мы больше не увидимся.

Я не донёс до рта наколотую на вилку пельменьку.

– Кто это решил?

– Видишь ли… Мой парень освободился.

Я отложил вилку с нетронутой пельменькой. Неокрепший аппетит совершенно улетучился.

– Этот… как его? Ворон твой?

– М-гу.

– А… что это меняет?

– Давай без этого. Мы ведь взрослые люди.

– Взрослые – означает пофигисты?

– Прости, что так получилось…

Однако сказано это было, что называется, «на отцепись» (я подобрал эвфемизм). Мне захотелось её ударить, не для проформы, а сильно, с размаху…

– Я люблю его.

Моя агрессия по отношению к ней прошла. Ведь она ни в чём не виновата. Как говорится, сердцу не прикажешь. Она его любит, а меня нет. Всё крайне просто. Она была со мной, пока… он находился в заключении. Наверное, было бы глупо сообщать заранее о том, что мы расстанемся, как только Витя освободится. Это бы омрачило наши отношения. Она мудра не по годам.

Я встал.

– Ладно, Родинка, пока.

– Ну, хоть поешь.

Я усмехнулся и сказал:

– Давай без этого. Мы ведь взрослые люди.

Мне хотелось выпить. И я не осознавал истинной причины этого желания.

Похмелье было вполне терпимым. Что касается моральных мук, то их не было. Я не страдал. С чего бы? До сих пор меня никто не бросал. Это было обидно. Но обидней всего то, что меня оттолкнула та, которую я любил. Ну и что с того? Обидно – да. Даже больно, не скрою. Но… жить можно.

Я говорил себе: мы были вместе. Нам было хорошо, весело… Она остроумный собеседник. У неё красивое тело, мягкие аппетитные губы… Длинные пушистые ресницы… Глаза, как у оленёнка Бэмби… И, конечно, родинка… А ещё она так забавно выпячивает нижнюю губу…

Всё это волнительно. И трогательно до умиления. Но ведь я жил как-то до встречи с Евой. Значит, смогу жить без неё и дальше. Правильно? Да. Но выпить, тем не менее, хотелось.

Пить в одиночестве я не люблю. Поэтому позвонил старому товарищу Косте Танелюку по прозвищу Седой. Мы когда-то работали вместе в театре. Пока его не уволили за систематическое пьянство. В театре нам его не хватало. Не мне судить, каким Танелюк был актёром, но собутыльником он был что надо.