С таким количеством смертей свадьба была неуместна. Холера поразила и семью Гераклеи, и сотни других жителей по всей долине. Она осталась одна, без защиты. Это был брак, рожденный отчаянием: девушка не могла жить в деревне без отца, брата или мужа, который мог бы защитить ее. Только старая дева – ведьма Афродита оберегала ее своими ядами. В год холеры что-то умерло и в самом Костисе, хотя он не понимал, что именно. В восемнадцать лет он остался без семьи и земли, а Гераклея в девятнадцать – без семьи, но с полем и двумя оливковыми рощами в получасе ходьбы от деревни. А еще у нее были одеяла, горшки и ложки, которые родители каждой невесты посылали в дом жениха. Из-за смерти родителей и сестер приданое Гераклеи увеличилось втрое. Его хватило, чтобы содержать все хозяйство. Это был хороший брак, хоть и возник он из-за холеры.

За годы Костис познакомился со многими женщинами и девушками на побережье, где продавал сыр и масло со своего двора. Он знакомился с ними в публичных домах и питейных заведениях и платил за их общество. Большинство девушек были не сильно старше, чем Мария сейчас. Некоторые не брали с него денег, надеясь, что он придет снова, останется и снимет комнаты в порту, может, даже женится на них. Красивый мужчина имеет двух богов, говорили люди, а красивая девушка – ни одного. Красота мужчины несет свою пользу, но красота деревенской девушки, такой как Мария, – это проклятие. Мужчин будет влечь к ней похоть, их будет притягивать ее внешность, и она будет погублена, станет нежеланной невестой. Такая красота в девушке – непосильное бремя для семьи. Ни один трудолюбивый крестьянин не хочет, чтобы в его доме была красивая жена, чтобы мужчины стучали в дверь, пока он пасет овец на склоне горы, чтобы мужчины ждали его жену у колодца или таились среди его виноградников и оливковых рощ. Самые сладкие виноградные пудинги, говорят деревенские женщины, привлекают мух даже из Исфахана[2]. Идеальная невеста – это не та, чья красота соблазняет мужчин, а та, у которой сильные ноги и широкие бедра, как у его жены Гераклеи, – признаки того, что она может носить тяжести на спине и рожать сына за сыном. Это, с горечью думает он, не будет уделом его дочери. Одним судьба дает сладкие дыни, другим – кислые. И, насколько он может судить, в будущем Марию ждут только кислые дыни.

Несмотря на чистоту полов в бараке, Марии кажется запах гнили, как будто что-то умерло и лежит под досками пола. Часть древесины выглядит выбеленной солнцем. Как странно, что кто-то потратил столько усилий, чтобы настелить дощатый пол в таком бараке. Доски позволили бы духу добра жить под полом, но какой дух захочет жить в таком месте? Твердый глинобитный пол был бы лучше. Она достает из кармана своего плаща рассыпавшуюся пшеничную лепешку – последнюю еду, которую ей удалось принести из деревни. Ее пекли в глиняной печи во дворе. Девушка задается вопросом, стоит ли еще их дом. Она подносит лепешку к носу – пахнет медом и плесенью. Когда они убегали из горящей деревни с узелками по мокрой тропинке, Мария увидела старую мать Сотицу, сидящую с бабушкой Симелой на большом камне. «Им нужна помощь! – подумала Мария. – Их бросили!» Они сидели, взявшись за руки, словно любящие сестры, которых разлучила судьба, но они снова нашли друг друга. Бабушка Симела давно забыла, кто она такая, и проводила дни, сидя на задворках кузницы своего сына. Ум старой матери Сотицы был острым, как у молодой женщины, но той зимой она упала и сломала бедро, поэтому едва могла ходить. Их сыновья, кузнец Петро и портной Перикл, пытались взять их с собой, когда бежали, но потом оставили. Возможно, мародеры сжалятся над ними, ведь у мародеров самих были матери и бабушки. Мария увидела, что бабушка Симела была обута только в один башмак и пыталась спрятать голую грязную ногу под складками своего платья. Мария споткнулась о камень и чуть не уронила свой узелок. Бабушка Симела протянула к ней руку, словно желая помочь, а может быть, умоляя о помощи. Мария остановилась, но мать схватила ее за запястье и потащила дальше к лесу. Мария хотела крикнуть старухам в ответ: «Идите к деревьям, к первым деревьям, там убийцы вас не увидят!» Вместо этого она, задыхаясь, побежала за матерью.

Когда ужасные сцены вновь проносятся в ее памяти, Марию бьет озноб. В деревенских песнях говорится о том, как холодный страх, словно яд, сваренный старыми знахарями, распространяется по венам. Красная кровь чернеет, медленно расползается холод – примерно так это и ощущается. И все же ей кажется, что все увиденное при побеге из деревни было чьим-то чужим воспоминанием.

Мария смотрит на большой фонарь, висящий под потолком барака. Его красные и бирюзовые стеклянные вставки отбрасывают цветные тени на доски потолка. Она удивляется, как за все годы, что казарма стояла пустой, никто не украл его. Наверное, сюда никто не приходил. Как она слышала, ближайшая населенная деревня находится в дне пути вниз по реке. Она прислушивается к звукам снаружи, которые могли бы намекнуть на опасность, но слышит только отдаленные крики и ночные звуки из беспокойного леса. «Бабушка Симела и старая матушка Сотица наверняка уже умерли, – думает она. – Даже если убийцы пощадили их, как бы они выжили?» Она представляет двух старых женщин, хромающих рука об руку через руины деревни. Она задается вопросом: бросила бы она свою мать, чтобы спастись самой? Но кузнецу Петро и портному Периклу нужно думать о детях: сыну Петро всего пять лет, а его дочерям – три и два. У Перикла сын и дочь около десяти лет. Убегая по горной тропе, эти двое мужчин явно должны были выбирать между своими матерями и детьми. Возможно, прежде чем добраться до безопасной реки на границе, им пришлось выбирать между своими сыновьями и дочерями. Ни Петро, ни Перикл не находятся здесь, в казармах, но, может, они бежали на север, в безопасность высоких гор, в надежде попасть в новую Крестьянскую республику, которую только что снова заняли русские. «Это будет временная безопасность, – рассуждает Мария, – потому что Крестьянская республика теперь – неуправляемая земля с разбойниками на каждом шагу и русскими солдатами, стреляющими во все стороны. Единственная настоящая безопасность находится за границей, в далекой Греции».

В лесу поблизости раздается странный звук, похожий на крик гусей. Возможно это лисицы кричат друг на друга в своих весенних схватках. Дождь закончился, и лес кажется громче, чем обычно, с криками сов, щелканьем и лаем хорьков. Она дрожит и обхватывает себя руками. Хотя одежда промокла, воздух теплый, и девушка знает, что ее не лихорадит. Мария задается вопросом: оставила бы ее мать, если бы она подвернула ногу и не могла идти дальше. «Мать – практичная женщина, – думает Мария, – она держалась бы за меня, если это имело смысл, и бросила бы, если это было необходимо». И все же, Мария знает – молодых девушек никогда бы не оставили сидеть у края дороги, как это сделали с матушкой Сотицей и бабушкой Симелой. Во время восстаний и резни за много лет до этого, деревенский священник молодой отец Кириакос спас своих сыновей – сильных мальчиков, которые могли бегать так же быстро, как он, и даже быстрее. Но его дочери были пухлыми девочками, которые проводили дни за вышиванием, ткачеством и поеданием медовых пряников. Они никогда не бегали по склонам гор и не прыгали через ручьи. Когда убийцы настигли бегущего священника и его семью, он внезапно, с холодным взглядом отчаявшегося человека повернулся к своим задыхающимся, спотыкающимся дочерям и толкнул их на горный выступ, и они с криком упали в глубокий овраг. Их тела остались христианскими, были спасены от разбойничьей орды. Теперь старый деревенский священник лежит мертвый в полях у чайной плантации, покинутый сыновьями, которых он спас.

Из мужского барака доносятся звуки ударов молотком. Мария удивляется, как люди нашли инструменты, и пока не понимает, что они могут использовать камни. Она смотрит на мать, которая, несмотря на шум, крепко спит на спине. Ее рот открыт, а ноги нескромно вытянуты. Мария задается вопросом: убила бы ее мать, чтобы спасти от мародеров. Если бы Мария вывихнула ногу, ее мать закричала бы: «Христос и Пресвятая Дева! Можешь ли ты еще бежать, можешь ли ты бежать?» Если бы Мария покачала головой, мать взяла бы с тропинки большой камень, подняла бы его высоко в воздух и с криком «Бог тебя обнимает и приветствует!» обрушивала бы его ей на голову снова и снова. Она представляет себя лежащей на тропинке, ее сердце больше не бьется, ее платье залито кровью, ее мать и отец бегут одни к деревьям, две старые брошенные женщины сидят, взявшись за руки, и ждут появления первых убийц у разрушенной стены загона для овец Слепого Нектарио.