Он подчиняется без колебаний. Она даже немножко разочарована, что он не стал протестовать.

Перед первой ратхой стоит на страже пара колоссальных пышных женских фигур, полоска ткани едва скрывает их соски, а другая – лобковую область. Селеста видит, как Дигби достает блокнот. Что этот сирота из католического Глазго – как зловеще звучит, однако, – думает о чувственной скульптуре на священном сооружении?

Она садится в тени пятой ратхи, снимает темные очки, разглядывая округлости статуй. Первое посещение этого места подвигло ее к изучению всего, что возможно, о храмовом искусстве. Что, в свою очередь, несколькими годами позже привело к организации выставки южноиндийских художников. Венгерский дилер, купивший множество работ, восхищался ее галерейной деятельностью. Он посоветовал “покупать то, что нравится и что можно себе позволить”. Так она стала коллекционером.

Неужели поэтому я здесь? А Дигби – часть коллекции?

Проходит немало времени, прежде чем она замечает Дигби, вынырнувшего из четвертой ратхи, как кролик из шляпы. Он видит Селесту, и тревожная тень омрачает его улыбку – он заставил ее ждать? Они идут по дюнам к северу, туда, где в тени палисандра их ждет шофер с корзиной для пикника. Она расстилает плед. Прямо перед ними возвышается гигантский валун песчаника высотой в пятьдесят футов и вдвое длиннее, поверхность его представляет собой пространный рассказ о богах, людях и животных. Дигби глаз не сводит с изображений, одновременно уничтожая сэндвичи с помидорами и чатни, уже совершенно не стесняясь.

– А это что такое? – спрашивает он с набитым ртом.

– Происхождение Ганги. Вот эта расщелина – это Ганга, пролившаяся в ответ на мольбы правителя, но если бы она излилась прямо на землю, это перевернуло бы мир, поэтому Шива пропустил ее через свои волосы – видите, вон он, с трезубцем? А вон те летающие на самом верху пары мои самые любимые. Гандха́рвы. Полубоги. Мне нравится, как свободно они парят. А дальше видите – пахари, карлики, садху… Видите, кошка стоит на задних лапах, прикидываясь мудрецом? И мышка, идущая к ней на поклон? Здесь и юмор, и трагедия, и всякий раз что-то новое.

Дигби торопливо приканчивает свой сэндвич, тянется за блокнотом.

– Мы можем задержаться здесь еще немножко?

– Конечно! У меня есть книжка. – Она прислоняется спиной к стволу дерева и раскрывает роман.

Проснувшись, видит, что Дигби разглядывает ее. Когда она успела задремать? Она садится, требовательно протягивает руку:

– Позволите?

Он колеблется, но все же уступает. Он делал быстрые наброски, три-четыре на странице. Глаз художника в сочетании со знанием анатомии рождает предельно точную картину всего, что он видит.

– Вот это да, да вы мастер сисек! Ой, простите, рисунка! Клянусь, я хотела сказать “рисунка”.

Дигби вовсе не подчеркивал грудь, не больше, чем сам скульптор, но за него это сделали карандаш и белая бумага. Он уловил и запечатлел каждый жест, каждую мудру – словарь танцовщика.

– Дигби, нет слов. Какой талант!

Она переворачивает страницу – женщина в темных очках, с тончайшей щелкой между приоткрытыми губами, сквозь которую она впитывает воздух во сне. Она чувствует себя вуайеристом, заглядывающим в храм сластолюбца на покое. Ее образ на бумаге рядом с высеченными в скале фигурами слил воедино эпохи. Селеста рассматривает себя со стороны. Лесть – не правильное слово для описания портрета. Эмпатия – качество, что присутствует и в окружающих их скульптурах. Художники древности были в первую очередь преданными, верующими. Без любви к предмету изображения они стали бы просто резчиками, ремесленниками, их обожание – вот что оживляет камень. Она чувствует, как пылает лицо. Дигби целомудрен, но он разбирается в женском теле благодаря своей профессии, которая предполагает многие часы внимательных наблюдений вкупе с чудовищной степенью близости.

Дигби волнуется.

– Мне нравится, – признается Селеста, но эти слова словно произносит совсем другой человек. – У вас дар…

А Клод, стремился ли он когда-либо воздать ей должное? Сейчас ей нестерпимо хочется порвать с прежней жизнью.

– Бегство, – слышит она Дигби, точно тот читает ее мысли.

– Простите? – вспыхивает она вновь.

– Это бегство, а не дар. Мальчиком я рисовал воображаемые миры, которые были счастливее, чем мой. Лица. Фигуры. Ровно то, что я вижу здесь.

Неужели стремление творить сопровождается стремлением разрушать? Дабы воссоздать вновь?

– Бегство от чего, Дигби?

Лицо его застывает, как скала. Как будто она опять коснулась его шрама. Наконец он отвечает, и голос звучит слишком звонко и радостно, отвлекая от дальнейших расспросов.

– А они не стеснялись обнаженного тела, да? Это сразу заметно. Для них это было естественно. – Дигби смотрит на нее в упор.

– Верно, – кивает она. – Вместе с моей айей, Джанаки, я бывала в храмах Кхаджурахо на севере. Поразительные изваяния совокупляющихся пар, куртизанок… скажем так, воображению места не остается. Паломники, приходящие туда, были бы оскорблены, увидев подобное на киноафишах. Но на стенах храма это священные изображения. Скульптуры просто повторяют священные тексты. Их основная мысль: “Это и есть жизнь”

– И уж точно это не прокатило бы в Хай Кирк[95] в Глазго! – Дигби невольно выпускает из-под контроля свой акцент. И вознагражден ее смехом. – Серьезно, – продолжает он. – В христианстве мне всегда не нравилось, что все начинается с того, что мы грешники. Если бы я получал пенни каждый раз, когда моя бабуля говорила, что все мальчишки вороватые лживые распутники, и я не исключение… Простите, Селеста. Надеюсь, моя вера – или ее отсутствие – вас не оскорбляет.

Селеста мотает головой. Разве после смерти родителей она может цепляться за веру? Они с Дигби окружены призраками, и не только древних скульпторов, оставивших отметины на этих камнях.

– Дигби, как умерли ваши родители? – Вопрос парит в воздухе, как гандхарва. Лицо Дигби темнеет; маленький мальчик пытается сохранить мужество перед лицом невыразимого. – Забудьте, что я об этом спросила, – торопливо поправляется она. – Забудьте.

Губы Дигби приоткрываются, как будто он собирается заговорить. Но затем снова плотно сжимаются.

По пути домой оба молчат. Селеста испытывает удивительное послевкусие путешествия во времени – дар, который Махабалипурам преподносит своим гостям. Она беспокоится о своем спутнике. Они оба выкроены из ткани потерь. Она украдкой поглядывает на него, на твердый подбородок, крепкие мускулистые плечи. Да ради всего святого, вовсе не из фарфора он сделан. С ним все будет в порядке.

– Селеста… – начинает Дигби, когда они подъезжают к его дому, голос хриплый от долгого молчания.

Она берет его за руку, прежде чем он успевает продолжить.

– Дигби, спасибо за прекрасный день.

– Но я это и хотел сказать!

Она улыбается, хотя сердце ее переполняют печаль и желание. Она сжимает его пальцы, удерживая свое тело в узде, выпрямляется. Взгляд падает на их соединенные руки.

– Вы хороший человек, Дигби, – говорит она. – Прощайте. Вот, я сказала это за нас обоих.

Дигби клянется не думать о ней. И постоянно только о ней и думает. Она высечена в его памяти, как скальная скульптура; мысли о Селесте занимают весь дождливый сезон, который не заслужил своего названия, и тайфун, который, безусловно, заслужил, и “весну”, промелькнувшую в мгновение ока. Он по-прежнему чувствует запах прибоя, вкус сэндвича с чатни и вызывает в воображении лицо спящей Селесты – лицо, в котором читается все, что она пережила, пускай ее шрамы менее заметны, чем его.

У него есть только одно утешение – “Эсмеральда”. До сих пор она оправдывала рекламное заявление Оуэна насчет “стопроцентной жемчужины”. Она капризна, но щедро вознаграждает терпеливого владельца. По выходным она сопровождает его к новым впечатлениям, обследуя окраины города: гора Святого Фомы, пляж Адьяр и даже Тамбарам[96].