Индийская гражданская служба – машина, посредством которой жалкая тысяча британских чиновников держит под контролем триста миллионов индийцев, – подлинное чудо государственного управления.

– А что касается того, почему Клод не достиг таких же высот, что ж, это и для всех нас загадка. Алкоголь сыграл немалую роль, но он мог стать и следствием. Все три братца выпускники Итона, или Харроу, или чего-то в этом роде. Мальчик из частной школы, корочь говоря, настоящий самородок, вот тока не взлетел, как должен бы, – ворчит она, как настоящая джорди, с выговором, который возвращается к ней, когда они остаются наедине. – Парни из частных школ, они и есть настоящее сердце и душа Раджа[70]. А ты закончил частную школу, милок?

– Вы бы не спросили, если бы думали, что я учился в такой, – смеется Дигби.

– Хочешь верь, хочешь нет, а я почти обручилась с выпускником Рагби[71]. Эти их частные заведения учат трем вещам, Дигби. Знания, манеры и спорт. Мой Хью знал свою классическую литературу, свою латынь и свою “Историю Пелопоннесской войны”. Но ему пришлось бы долго чесать в затылке, чтобы нарисовать карту, а на ней наш Ньюкасл, вот так вот! Сплошное “Мы должны стремиться, и мы должны победить”. Ихних детей учат, что им предначертано править миром. Глянь на здешние роскошные особняки. Или помнишь дворец, где праздновали, когда королева Виктория стала императрицей Индии, – и она сюда не приезжала, учти. Это отлично работает, усмиряет и устрашает туземцев. Но работает только потому, что эти типчики из ИГС, все без исключения, поголовно, верят, что творят благо. Что несут миру цивилизацию.

Дигби оторопел от ее яростной злости на миссию Британской империи. Поступая на службу, он не особо задумывался, что это за миссия. Но с самого начала чувствовал себя виноватым из-за вдруг обретенных привилегий. Он не расспрашивает Онорин про ее Хью, а сама она не спешит продолжать. Настроение у нее пропало.

Она достает бутылку хереса и, не обращая внимания на приподнятую бровь Дигби, наполняет два стаканчика. Сладковатый орехово-карамельный вкус – как откровение. Его рюмка быстро пустеет.

– Но разве мы не делаем тут ничего хорошего, Онорин? – осторожно спрашивает он.

– Ай, ты молодец! – ласково смотрит она на него. – Мы все молодцы! Наш госпиталь, железные дороги, телеграф. Много хорошего. Но это их земля, Дигби, а мы все забираем и забираем. Забираем чай, каучук, присваиваем их ткацкие станки, а хлопок заставляем покупать у нас, втридорога…

– На судне я познакомился с молодым индийским барристером, – говорит Дигби. – Милый человек, заботился обо мне, когда я заболел. Он сказал, что наш уход из Индии неизбежен.

Онорин разглядывает содержимое стакана, словно не слыша.

– Ладно, проваливай, – вздыхает она после паузы. – Хватит с тебя. – Она решительно отбирает у него стакан. – Нет, и не спорь. Я не могу уйти, пока ты тут торчишь. Ты отлично поработал сегодня. Можешь отправляться в клуб, как настоящий сахиб. Ты заслужил выпивку – настоящую выпивку.

Поутру, как только Дигби заходит в туземное отделение, прямо на него наскакивает гигантский зоб. Он выпирает от самых ключиц до подбородка, поглотив все признаки шеи. Лицо поверх зоба смотрится как горошина на шляпке огромной поганки. Аавудайнаяки – стройная женщина с широкой улыбкой, которая отчасти скрашивает суровость ее зоба. Сложив ладони, она приветствует его: “Ва́наккам[72], доктор!” Когда она появилась здесь впервые, прогрессирующий зоб вызывал у нее учащенное сердцебиение, тремор и непереносимость жары. Две недели капель йодида калия перорально остановили симптоматику, и она пришла в восторг. Но никакие капли ничего не могут сделать с громадной бугристой опухолью, растягивающей кожу на ее шее так, что обнажается сеть кровеносных сосудов на поверхности зоба.

– Ванаккам, Аавудайнаяки!

Дигби тошно от того, что ему не хватает умения – или духу – справиться с ее зобом, но он взял на себя труд совладать хотя бы с ее непроизносимым именем. Чтобы удалить зоб, ему нужно научиться этому у опытного хирурга. Точно так же, как и для удаления распространенных здесь раковых опухолей языка и гортани, вызываемых омерзительной привычкой жевать па́ан[73]. Он отправлял Аавудайнаяки в Мадрасский медицинский колледж, но она отказалась. Никто, кроме “Джигиби-доктора”, который дал ей волшебные капли, не сможет ее вылечить. Кришнан перевел ее соображения: “Она говорит, что верит только в вас и будет ждать, пока вы согласитесь”.

– Онорин, – объявляет Дигби, входя в палату, – прекращаем кормить этот зоб. Клянусь, за ночь он еще больше вырос.

– Он не станет меньше от ваших жалоб. Я отменила ваши операции на вторник. У нас консультация с Рави. С доктором В. В. Равичандраном в Центральной больнице. Он потрясающий… Первый из индийцев полный профессор хирургии Мадрасского медицинского колледжа. Когда губернатору потребовалось хирургическое вмешательство, его супруга втихаря послала за Рави. Всем известно, что он лучший врач, но важнее всего, что он хороший человек и отличный учитель. Я с ним познакомилась, когда нас отправили вместе работать в Танджур[74].

– Итак, что у нас здесь? – Индиец в белых брюках и белой рубашке с короткими рукавами вплывает в кабинет, по пятам за ним следуют три юных врача; звонко расхохотавшись, он восклицает: – Ассистент Клода Арнольда хочет учиться? Чудеса! Большинство хотят только сбежать от Клода.

Его возбужденная восторженность похожа на поведение человека, постоянно находящегося на грани истерики, глаза его тонут в круглых смеющихся щеках. Дигби и сам невольно улыбается. Доктор Равичандран одновременно пожимает руки Онорин и Дигби. Его преждевременно поседевшие волосы зачесаны назад и уже начинают редеть. Нама́м[75] на выпуклом лбу представляет собой три вертикальные полоски, из которых центральная красная, а две по бокам – белые. Это означает, что доктор – вайшнав, поклоняется Вишну как верховному божеству в пантеоне.

Равичандран отпускает руку Дигби, но не Онорин, его пухлые губы растягиваются в обезоруживающей улыбке, которая, как вскоре узнает Дигби, обычна для него.

– Доктор Дигби, без этой выдающейся дамы я мог скончаться и быть кремированным в Танджуре, столько на меня навалили работы, каждый день, с утра до ночи.

Его певучая речь напоминает Дигби об учителе индийской карнатической музыки[76], живущем рядом с его бунгало, тот обучает своих студентов целому легиону нот, помещающихся между обычными западными до-ре-ми.

– Но тут вступилась мадам Онорин. Не слушая никаких возражений, она составила распорядок дня. Включая перерыв на чай, при любых обстоятельствах, ровно в четыре тридцать. А потом я должен был отправляться домой. Частную практику позволялось начинать только в семь часов пополууудни. Но вдобавок она постановила, что работать я обязан вне дома, а дома только отдыхать!

– Да толку-то с того, Рави, ты же продолжал давать пациентам свой домашний адрес.

Рави ухающе хохочет над собственной беспомощностью.

– Айо, Онорин, эти пациенты из Танджура до сих пор приходят ко мне за двести пятьдесят миль, хотя я честно пытаюсь их отвадить.

Его профессиональное тщеславие очаровательно.

Санитар ставит на стол чай и печенье, стенографист подталкивает к Рави стопку бумаг, и он подписывает не глядя. Хромой босой мужчина в синей униформе, которого, как позже узнает Дигби, зовут Веераппан, бывший пациент Рави, а теперь его шофер, водружает на заваленный бумагами стол Рави громадный шестиярусный серебряный контейнер с готовым обедом. Он размыкает рамку, выдвигая из кольца длинный засов, и аккуратно расставляет судки, пододвигая каждое блюдо к Рави – посмотреть и понюхать, после чего Веераппан вновь складывает судки в стопку, запирает и удаляется, оставляя в комнате аромат кориандра, кумина и чечевицы.