Меня осудили на семь лет тюрьмы по разным статьям — от преступного сговора до отмывания денег. Обвинений в убийстве мне не предъявили, поскольку с моей стороны это была явная самозащита. Даже Сампьетро при всех его умениях не смог спасти меня от заключения. Учитывая общественный настрой, обвинение первоначально требовало тридцать лет тюрьмы. Сампьетро удалось сократить срок, и он был уверен, что, если подать апелляцию, получится сократить еще — до четырех лет.
Друзья не отвернулись от меня. Хулиан, Педро и Эктор часто меня навещают. Они даже пытались устроить меня куда-то типа нашего с Хосе Куаутемоком люкса, чтобы жилось поудобнее. Я отказалась. Я порвала с прежней Мариной, и разрыв должен был быть окончательным, со всеми последствиями. Альберто приходил дважды и вел себя как и всю жизнь: по-джентльменски. Он не одобрял моего поступка, но не позволил себе упрекать меня или осуждать в свете того, к чему этот поступок привел.
Первые несколько месяцев я почти не могла спать. Я была в ужасе и мучилась угрызениями совести: я убила человека. В голове постоянно прокручивался миг, когда я подняла руку и спустила курок. Просыпалась с бешено колотящимся сердцем от выражения лица того бандита, истекающего кровью. Это воспоминание мучило гораздо сильнее, чем воспоминание о Машине, целящемся в меня из пистолета.
Сампьетро рассказал мне, кто такой Машина и почему он так хотел меня убить. Хосе Куаутемок поведал ему историю их дружбы и встречи с Эсмеральдой и попросил передать мне. Я, конечно, предпочла бы узнать ее пораньше. Я не стала бы его винить и уже тем более не ушла бы от него, а так, получалось, он оставил меня в темноте неведения, и я не владела всеми элементами для понимания нашей сложной ситуации. Но тот факт, что он мне не рассказал про Эсмеральду, не умалил и не умалит моей любви к нему. Она всю жизнь будет нерушима, эта любовь.
Про Машину мы больше не слышали. Как говорится, растворился. Гудрона, одного из его сообщников, убившего Франсиско, вскоре поймали. Он сделал невероятное признание: нас предала секретарша Сампьетро. Узнав об этом, Хоакин ей ничего не сказал. Но потихоньку сделал так, чтобы она впуталась в новое темное дело и села в тюрьму. Утопил ее и, чтобы мне не встретиться с ней, добился ее заключения в колонию в Керетаро. Он лично представил такие доказательства, что мерзавка загремела на пятнадцать лет. Которых вполне заслуживает женщина, ответственная за убийство двоих и полную инвалидность еще одного человека.
Врачи объяснили мне, что я не умерла только потому, что Хосе Куаутемок зажимал раны руками. Он передавил рассеченную артерию и тем самым остановил смертельное кровотечение, а также не дал выйти воздуху из моего простреленного легкого. Он мог бы сбежать и оставить меня умирать. Но он ни на минуту не отошел от меня, сознавая, что снова попадет в тюрьму. На выходе из операционной его ждали десятки полицейских. Он сдался без сопротивления. Попросил только, чтобы ему сообщили об исходе моей операции. Командовавший поимкой капитан сдержал слово и передал ему, что операция прошла успешно.
Пуля пробила мне грудину и задела нижнюю часть левого легкого. Легочная ткань была нарушена, но рана хорошо зарубцевалась, и новые вмешательства не понадобились. «Ты потеряла пятнадцать процентов легкого, но этот благородный орган может функционировать без осложнений даже при поражении такого масштаба, — сказал мне пульмонолог. — У большинства курильщиков картина хуже, чем у тебя».
Я пролежала в больнице десять дней, а потом меня сразу судили. Реабилитация моя проходила в предварительном заключении, что аукнулось частыми болями и ухудшениями. Но мало-помалу я полностью восстановилась и, самое главное, снова смогла танцевать.
Мама и мои сестры, Каталина и Паулина, элегантно повели себя в ситуации скандала и позора в семье. Они, разумеется, меня не одобряли, но и не давали моим ненавистникам разойтись. Стоило кому-то плохо заговорить обо мне, как они это пресекали. В нашем кругу все быстро становится известно, и Педро с Эктором не раз слышали, как мои близкие поддерживают меня. Но навещать меня они отказались. Одно дело — не потакать оговорам, и совсем другое — осмелиться на меня посмотреть. Я понимаю их нежелание приходить. Им, наверное, тяжело при одной мысли о том, как я беззастенчиво попрала ценности, которые они пытались мне привить.
В стране после долгих месяцев конфликта наступила стабильность. Сампьетро, знаток тонкостей мексиканской политики, растолковал мне подробности переговоров между властями и картелем «Те Самые». Борьба за власть начала затрагивать экономику страны и отношения с США. Обе стороны поняли, что больше теряют в противостоянии, чем выигрывают. Они заключили договор, и страна вновь стала на путь порядка и прогресса.
Мне было очень горько от убийства Кармоны в прямом эфире. Да, он проворачивал махинации, но вовсе не заслуживал прилюдного убоя. Тот, кто его казнил, тип по кличке Текила, стал разменной фигурой в переговорах с правительством. Он, конечно, всего лишь выполнял приказ «Тех Самых», но и создал картелю нежелательный жестокий имидж, так что от него предпочли избавиться. Его не убили, потому что приказа он не ослушался, но обрекли на еще худшую участь: экстрадировали в Штаты, где его приговорили к пожизненному заключению в печально знаменитой тюрьме строгого режима во Флоренсе, штат Колорадо.
Клаудио потребовал развода, как только приземлился в Нью-Йорке. У меня к нему не было никаких претензий, и я сразу же подписала все бумаги. Я превратила его спокойную, безопасную жизнь в ад. Злые языки не оставляли его в покое долгие месяцы. Избавиться от них он смог, только подписав контракт на работу в Цюрихе, где мало кто знал историю его неудачного брака с безумицей и изменницей. Там он познакомился с девушкой из хорошей семьи, и через несколько месяцев они должны пожениться. Со мной он не разговаривает до сих пор.
Я потеряла опеку над детьми и очень горюю от их отсутствия. Иногда мне кажется, что я сойду с ума от тоски по ним. Мои фантазии о счастливой семье, где все живут на ранчо и дружат между собой, ожидаемым образом рухнули. Только такая наивная, как я, могла надеяться, что никто не пострадает.
Я тоскую по множеству моментов рядом с детьми. По завтракам с оладьями, по семейным ужинам, по тому, как мы смотрели кино, валяясь в постели, по их рассказам, как прошел день, по детским праздникам, по каникулам на море. Все это ушло навсегда или, по крайней мере, до той поры, когда меня выпустят. Я не увижу остатка их детства. К тому времени, как я выйду, все трое будут уже подростками.
С помощью каких-то юридических уловок, с которыми я решила не бороться, Клаудио добился, чтобы мне запретили любое живое общение с детьми. Даже по телефону, даже по скайпу, даже по ватсапу (можно подумать, в тюрьме все это есть). Единственный способ связи — письма. Дети по-прежнему любят меня. Они повторяют это в каждом письме, а письма приходят примерно раз в месяц. Они не очень себе представляют, что именно я натворила, только знают, что что-то очень плохое. Я всегда плачу над их письмами. Я хочу только одного: чтобы они, где бы ни находились, были здоровы, счастливы и любили меня, несмотря на весь вред, который я им причинила.
Хосе Куаутемока перевели в колонию в штате Сонора, в двух тысячах километров отсюда. Давление в СМИ не позволило, чтобы его оставили в Восточной тюрьме. Общественность требовала разделить Ромео и Джульетту и тем самым преподать им жесткий урок. «Любовь, — писал Игорь Карузо, — есть акт неповиновения», и нам запретили не повиноваться.
Зато книги Хосе Куаутемока опубликовали. Предсказания Франсиско сбылись. Он стал проклятым писателем, культовым для многих молодых авторов. Франсиско утверждал, что его станут считать Чарльзом Мэнсоном от литературы, и так и произошло. Чтобы справиться со все растущей славой Хосе Куаутемока, начальство колонии посадило его в одиночку и запретило писать. Но было поздно: Хосе Куаутемок стал знаменитостью, и писательские союзы потребовали смягчения мер. В то же время консервативные объединения пытаются препятствовать распространению его текстов. С их точки зрения, убийца не заслуживает ни строчки в прессе и литературных журналах. Такое противостояние взглядов, естественно, подогрело его известность, и вскоре его должны перевести на несколько языков. Сампьетро воспользовался этой волной, чтобы обжаловать приговор и найти лазейки в законе. Он считает, что срок можно сократить с семидесяти до двенадцати лет. Разумеется, я тоже мечтаю об этом.
