Врач сделал мне укол в руку. «Через несколько секунд вы потеряете сознание», — предупредил он. Я повернула голову к Хосе Куаутемоку. Если я умру, пусть последним, что я увижу в жизни, будет его лицо. Он улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. А потом отключилась.
Я не знаю, откуда взялось избитое выражение «земля ему пухом». Вряд ли тебе она пухом, потому что иногда я слышу, как ты ворочаешься, словно не можешь нормально устроиться в могиле. Я тоже не могу. В нас, мертвецах, есть некая кипучесть, движение, которое не следует путать с испускаемыми газами. Нет, это потоки жизни, все еще бегущие по артериям. Они долго не иссыхают. На то, чтобы отделаться от жизни, уходит целая вечность.
Я не могу упокоиться. Мне неудобно в этой темноте, в этой тесноте. Я тоскую по свету и воздуху. «Прах ты и в прах возвратишься», — говорится в Библии. Я отказываюсь превращаться в корни, в зловонные пары, в известковые останки, хотя теперь и знаю, что мы, топчущие землю, не уходим полностью. Кое-что остается.
Ответь мне, папа. Я много недель разговариваю с тобой, а ты упрямо хранишь молчание. Не думаю, что у тебя не осталось слов. Только не у тебя, великого оратора, непобедимого в диспуте интеллектуала, писателя, активиста. Почему ты не хочешь говорить со мной? Кровоизлияние в мозг — не оправдание. Взгляни на меня, болтуна с разнесенным продолговатым мозгом. Здесь то, что нас убило, уже не имеет значения. Говорит сама жизнь, папа. Так что не надо. Возможно, тебе не понравилось то, что я про тебя сказал. Но я просто хочу быть справедливым с тобой. Чтобы ты взглянул на себя со стороны, без прикрас. Как сын, преподношу тебе зеркало, отполированное любовью, восхищением, но также и обидой и, должен с сожалением заметить, ненавистью. У тебя впереди целые века и даже тысячелетия, чтобы смотреться в него и пролить немного света на себя самого.
Смерти, надо думать, было нелегко утихомирить такого ураганоподобного человека, как ты. В тебе, вероятно, оставались молекулы идей, ярости, желаний. ТЫ был как непрекращающийся ядерный взрыв. Где уж было смерти сдержать твою силу. Я иногда чувствую, как содрогается земля: это ты шевелишься со всей своей китовой мощью.
Мы не призраки и, думаю, вряд ли будем ими. Какая нелепость эти сказочки про неупокоенные души, разгуливающие между живыми. Один священник как-то хотел привести аргумент против твоего атеизма и сказал: «Ты можешь не верить в Бога, но Бог верит в тебя». Я до сих пор помню, с каким благостным видом он произнес это, как ему казалось, неопровержимое суждение. Ты блестяще парировал: «Ты можешь не верить в призраков, но призраки верят в тебя». Я чуть не умер со смеху. Бедный падре попытался, заикаясь, что-то ответить, но в конце концов промолчал. Я хотел бы сейчас верить в призраков, точнее, стать призраком. Много дал бы за возможность взаимодействовать с живыми. Я бы тихо сидел в парке и представлял, какая из гуляющих по дорожкам женщин могла бы стать моей любимой. Смотреть на мальчиков и девочек на детской площадке и думать, а какими были бы мои дети. Мне хотелось бы вернуться к брату и Марине. Узнать, выжили ли они после нападения, и если да, любоваться их любовью. Да, папа, я признаю, во мне проснулся романтик. Что уж тут поделать. Я знаю, ты ненавидишь сентиментальность. Я тоже с ней не очень дружил, пока не увидел этих двоих. Кто же затаенно не желает такой истории, в которой любовь побеждает?
Меня хоронили не так пышно, как тебя. Не было длинных речей, политиков, академиков, интеллектуалов и бывших учеников, оплакивающих твою утрату. Из гроба я услышал только краткий пересказ моей биографии, сделанный дорогим другом, который не уставал меня превозносить. Я даже улыбнулся себе под нос. Или он склонен преувеличивать, или знал меня только с одной стороны.
Мама и Ситлалли не придумали ничего лучше, чем заказать по мне заупокойную мессу. Не суди их строго. Им, наверное, нелегко было потерять двух мужчин в семье — причем оба были убиты, и в обоих случаях был замешан Хосе Куаутемок. Скоро и маму похоронят справа от тебя. Ты не представляешь, как она радовалась, когда ей удалось выкупить четыре места на кладбище рядом с тобой — как будто ей достались четыре премиальных участка на карибском побережье. «Все пятеро вместе ляжем», — мечтала она. Не думаю, что Хосе Куаутемок окажется здесь. Вообще не очень понимаю, почему мама решила купить ему место рядом с нами. Наверное, нафантазировала себе, как поведет его по извилистым дорогам потустороннего мира. Она еще не знает, что мы, мертвецы, остаемся заперты в этой темной туманности эманаций, что нет никакого рая, ни ангелочков, ни белых облачков.
Представь, что Хосе Куаутемока похоронят здесь. Это же будет гигантское противостояние. Вы будете устраивать грандиозные перепалки. А если Марину похоронят где-то далеко, он, чего доброго, еще выйдет из могилы и отправится к ней. Прокопается обратно на поверхность. Он будет одним из тех покойников, которые никогда не сдаются и для которых смерть — просто легкая помеха в достижении целей.
Ну же, Сеферино, поговори со мной. Мне хватит и нескольких слов. Потом, если захочешь, мы замолчим, будем заниматься каждый своими делами. Я больше не стану тебя прерывать. Суважением отнесусь к твоему молчанию и буду ждать, пока ты сам не захочешь заговорить. Мне сейчас важен даже не сам разговор, мне важно знать, что ты меня услышал.
Спичка горит всего несколько мгновений, но способна поджечь целый лес.
Хосе Куаутемок Уистлик
Заключенный № 29846-8
Приговор на стадии обжалования
Тюрьма оказалась вовсе не так страшна, как я себе представляла. Мне не попадалось ни агрессивных теток, желающих поставить меня на место, ни похотливых лесбиянок, готовых меня изнасиловать. Только бедные скромные женщины, многие из которых были наслышаны о моем знаменитом деле. Некоторые даже высказывали мне восхищение.
Здесь я чувствую себя, словно в стране лилипутов. Средний рост обитательниц тюрьмы вряд ли больше метра пятидесяти двух. Индейские черты многих моих товарок выдают расизм, о котором так много говорил Хосе Куаутемок. Женщины моего социального слоя и с моим цветом кожи попадают сюда, только если совершили очень тяжкое преступление, которому нет никаких законных оправданий, или если система хотела устроить показательную порку. Наказали не меня, а то, что я собой представляла. Мой же круг потребовал сурового приговора. Буржуазия не любит, когда идут против нее, и моя любовь — не более, чем любовь, — была воспринята как вопиющая дерзость.
Как бы нелепо это ни звучало, на меня возложили уголовную ответственность за массовый побег из Восточной тюрьмы. Влюбленная женщина, потеряв голову, решает профинансировать мятеж, чтоб помочь любовнику бежать. Курам на смех. Сам обвинитель в эти домыслы не верил, но прессе и соцсетям нужно было предъявить монстра. Общества нуждаются в ком-то, кто вызывает одновременно отвращение и восхищение, пугает и привлекает. Росалинда дель Росаль была монстром своего поколения и в конце концов сумела извлечь выгоду из своей известности. Я видела, как перед ней расступались федералы, и это внушило мне уверенность в собственном будущем. Может, обо мне и сплетничают у меня за спиной, зато лицом к лицу со мной готовы обделаться от страха.
Франсиско, которому до последнего вздоха не изменяло благородство, осознавал, на какой риск идет, защищая нас, и незадолго до смерти составил новое завещание. Он разделил свое крупное состояние на несколько частей: одну матери, одну — Ситлалли и ее дочерям, одну — нам с Хосе Куаутемоком и еще одну, самую значительную, — на развитие общин народа науа. Что касается нашей части, то он уточнил: в случае необходимости ее можно потратить на юридическую защиту, а также, что меня особенно удивило, на публикацию и продвижение текстов Хосе Куаутемока и мои постановки. Меня поразила его выдержка: в столь непростых обстоятельствах он четко следовал цели. Педро и Эктор, навещая меня, рассказали, что у него была слава человека холодного и алчного, что совершенно не совпадает с моими воспоминаниями о нем. Мы мало времени провели вместе, но я успела полюбить его и восхищалась им, а теперь еще и скучала.
