Я упал на спину. Мозг дал рукам приказ стрелять, но руки уже не слушались. Пуля рассекла продолговатый мозг и часть мозжечка. Мозг: стреляй. Рука: не могу. Мозг: стреляй. Рука: не могу. Даже в таком обмякшем теле шел блокбастер про мое будущее. Дети, жена, вечера, полные радости, мой брат и Марина в безопасном месте. Мама и сестра примирились с самими собой. Река. Деревья. Смех. Две тени склонились надо мной и прервали показ. «Готов», — сказала одна, осмотрев меня. Пошел он в жопу. Я еще не был готов. Я мог слышать, видеть, дышать, чувствовать, желать, любить, ненавидеть, думать. Этот козел перешагнул через меня, как через свернутый ковер. Я хотел наорать на него. Язык, как и руки, не ответили на сигнал. Снова свет, снова кино. На экране мои дети. Они бежат показать мне, сидящему под сосной, лягушку. Жена обнимает меня, ее голова покоится у меня на плече. Мама, Ситлалли и девочки рядом с нами, кругом покой. С реки долетает ветерок, солнечные лучи льются сквозь ветви, колышется листва.
Я увидела впереди Унидад-Модело. Стоит мне только пересечь проспект, и я углублюсь в лабиринт переулков, собью погоню со следа. Я только что убила человека и сама не могла в это поверить. Рука отреагировала автоматически. Раскаиваться было глупо. Либо он, либо я. Я поднажала. Переулки были все ближе. Но я не успела вбежать в них: навстречу выскочил новый тип и, не сказав ни слова, выстрелил в меня. Я почувствовала удар в грудь и рухнула на землю, точнее, на тротуар под эритриной — деревом, напомнившим мне о детстве. Револьвер упал в двух метрах от меня. Не достать. Я ухватилась за колючие ветки и подтянулась, стараясь подняться. Шипы впились в ладони. Но, превозмогая боль, я все равно стремилась вверх. Нападавший подошел и прицелился мне в голову: «Добегалась, сука».
Он лавировал в проулках так быстро, как только мог. Не знал, куда бежать. Откуда послышались выстрелы? Он остановился. Нельзя метаться наугад. Последний выстрел вроде был на северо-востоке, но, может, это просто эхо так пошло между стенами. Куда же выскакивать, черт, куда же? Он повернул к проспекту Рио-Чурубуско. Это самый короткий путь к большим улицам. Не успев перебежать проспект, снова услышал выстрел слева, на сей раз гораздо ближе. Повернул и со всех ног помчался туда.
Если курица хочет, чтобы ей свернули шею, она сама в руки идет. Дамочке захотелось прогуляться. Можно подумать, она на набережной в Акапулько. Прям туристка. Вот дура. Киллеры в «цуру» глаза вылупили. «Эй, а это ведь она, скажи?» — спросил Гудрон у напарника. И точно, фланирует мексиканская Мария-Антуанетта, спокойненько себе так, будто пирожных купить вышла. «Так, убираем ее, пока опять домой не слилась», — скомандовал Гудрон. Еще бы кто-нибудь гориллу у столба завалил. Набрали Четырехглазому: «Эй, слеподырый, на тебе макака, что этих сечет. Дуй сюда». В «цуру» дождались подкрепления и, увидев его в зеркала заднего вида, пошли на бабу и старпера.
Не знаю, как там было у тебя, Сеферино, но я не видел никакого света и никакого туннеля, не чувствовал полного умиротворения и уж тем более Божественного присутствия. Просто экран погас, и фильм о моем будущем закончился. Я услышал выстрелы за спиной. Мне хотелось только одного: чтобы Марина спаслась. Мои мышцы начали сокращаться. Я вдохнул полную грудь воздуха. Выдохнул. Снова вдохнуть не смог. Правая нога медленно вытянулась, голова закатилась назад. Оставалось только смотреть в небо, пока все не потемнело.
Машина услышал выстрелы и попытался определить координаты. По рации в отчаянии орали телохранители: «Дона Франсиско убили, босса убили!» Уан даун. Это заденет сукиного сына за живое. Осталось только бабу порешить, а уж потом и его можно. «Она на улице, параллельной Чурубуско», — прокричал ему в рацию один из его киллеров. Машина кинулся на угол 201-го тупика и Восточного проспекта и там увидел, как она на полной скорости бежит к нему. Он спрятался за решетчатой оградой. Прямо газель, кобыла. На бегу снесла старушенцию. Бедная сеньора отлетела, как монетка. «Дура!» — наорал на нее какой-то пацан. Словно коровка на бойню, она шла прямо к нему. И все оборачивалась, оборачивалась, не зная, что в двадцати метрах впереди ее ждет прямой перелет в Каю-коакан.
Он подошел поближе, не переставая целиться. Смотрел на меня с ненавистью. Я из последних сил попыталась привстать, но не получилось. Уже думала, он меня добьет, но тут налетел Хосе Куаутемок и свалил его с ног. Он покатился по земле, Хосе Куаутемок запрыгнул на него. Стал избивать его пистолетом, выкрикивая: «Она тебе ничего не сделала, Машина, козел ебаный!» И вдруг остановился. У того шла кровь носом и ртом. Хосе Куаутемок повернулся ко мне, мы несколько секунд смотрели друг на друга. Потом он поглядел на поверженного врага. «Квиты», — сказал он. Тот попытался вырваться. Хосе Куаутемок приставил пистолет к его голове. Я подумала, сейчас он спустит курок. «Квиты», — повторил он. Тот успокоился. Сплюнул кровь. «Ладно, квиты», — сказал он. Хосе Куаутемок слез с него, и он поднялся на ноги. Развернулся, сделал знак тем, кто гнался за мной, и все трое ушли по проспекту.
Гудрон с напарником тронулись с места. Проехали мимо, чтобы убедиться: это та самая баба. Потом развернулись. Баба со старпером тем временем кинулись к дому. Когда охранник у столба хотел прийти на помощь, Четырехглазый снял его в спину. Тот упал с пулевым ранением в затылок и через две сотых секунды окостенел на асфальте, парализованный. Гудрон и напарник, приободрившись, вбежали в гараж. Старпер притаился за дверью и чуть только высунул пушку, Гудрон, которого в бытность военнослужащим мексиканских вооруженных сил тренировали гринговские морские пехотинцы, сделал три скачка зигзагом, приземлился напротив него и засадил ему прямо в рожу. Тот завалился на спину — скула снесена, в затылке дыра. Не снимая его с мушки, Гудрон нагнулся и увидел, что взгляд его остекленел, как у рыбы. «Готов, — сказал он напарнику. — Давай за бабой». Побежали дальше, а Четырехглазый отправился на другой конец квартала, чтобы перехватить.
Я была уверена, что умру. По футболке растекался кровавый круг. Дышать было трудно. Хосе Куаутемок подбежал ко мне, осторожно положил к себе на колени и руками зажал входное и выходное отверстия от пули. «Беги», — сказала я ему. Я не хотела, чтобы его поймали. Пусть хоть один из нас спасется. Он помотал головой: «Нет, я с тобой останусь». — «Я умираю». Он сердито посмотрел на меня: «Нет, не умираешь. Не говори глупостей». И сильнее зажал рану. Сквозь пальцы у него начала струиться кровь. Подбежал парень, который пару минут назад обозвал меня дурой. «Я уже позвонил в скорую и в полицию, — сказал он и наивно спросил: — На вас напали?» — «Да, на нас напали», — ответил Хосе Куаутемок.
Скорая и патрульные подъехали одновременно. Когда парамедики хотели отвести Хосе Куаутемока от меня, он отказался: «Если я уберу руки, она истечет кровью». Он поехал со мной в скорой. Я чувствовала, как жизнь утекает из меня. «Скажи моим детям, что я люблю их», — попросила я. «Ты сама скажешь», — ответил он. Всю дорогу он не переставал со мной разговаривать. Я хотела закрыть глаза, а он не давал: «Открой глаза. Слушай каждое мое слово».
Парамедики запросили операционную, пока мы ехали: «Пулевое ранение грудины, задето левое легкое. Обширное внутреннее кровотечение». Хосе Куаутемок наклонился и поцеловал меня в лоб. «Все будет хорошо», — сказал он. В который раз влил в меня надежду. Откуда у него были такие запасы уверенности?
Приехали в больницу. Нас ждали четыре врача. Меня спустили из скорой и покатили по коридорам. Хосе Куаутемок по-прежнему не отрывал рук от раны. Он дошел со мной до самой операционной. «Красавица, знаешь свою группу крови?» — спросила медсестра. «Третья положительная», — ответила я, проваливаясь в обморок. Один из врачей прокричал: «Четыре единицы третьей положительной! Срочно!»
Меня ввезли в операционную. Подключили к аппаратам, на лицо надели маску. Какой-то прибор отсчитывал мой пульс, и я видела, как он с каждой секундой становится реже: тридцать восемь, тридцать семь, тридцать шесть, тридцать пять… «Красавица, — спросила та же медсестра, — аллергия на лекарства есть?» — «Нет». — «Раньше кровь переливали?» Я помотала головой. Мне было удивительно, как это я так ясно мыслю и все помню, если я одной ногой в могиле.
