Хосе Куаутемок знал, что любовь с Мариной дорого ему обойдется. Роман с женой крупного финансиста и матерью троих детей безнаказанно не проходит. Он ожидал, когда его огреет. Да и Кармона уже предупреждал: «Шефы хотят твою бабу об-ратать, кореш. И тебе тоже прилетит». И случилось это даже несколько позже, чем он думал.

Хосе Куаутемок подготовился к смертельному удару под кодовым названием «тебе тоже прилетит». Теперь за ним гонялся не только Машина, но и эти туманные существа, называемые шефами. Он начал мешать, а на зоне те, кто мешает, быстро отправляются на свалку. Prison trash^[30]. Он думал, что смертный час настал, когда Кармона явился с кучей надзирателей забирать его из камеры: «Пошли с нами». Он послушался. Чего зря рыпаться? Если будут убивать, пусть уж лучше раньше. Но он был уверен, что сам Кармона этого делать не станет. Не такой он человек. Скорее всего, какой-нибудь бугай, который сидит за убийство и спит и видит, как бы снова кого-нибудь укокошить, выполнит работу.

Его повели в самый дальний угол тюремной территории. Точно пиздец. Он ожидал выстрела в затылок. Но ошибался: ему приготовили кое-что похуже — апандо. Ходили слухи, будто несколько человек там померло чисто от сердечного приступа, вызванного клаустрофобией. От такого и самый крутой окочурится: сидеть в темноте, согнувшись в три погибели, ходить под себя, питаться объедками других зэков, и выпускают только на час раз в двое суток.

Хосе Куаутемок думал, что апандо — это такая городская легенда, пережиток времен, когда слова «права человека» еще не перекатывались сладкими конфетками в устах политиков. Ошибка. Вот она перед ним, проклятая дыра. Он смотрел в черное пространство, где его вот-вот должны были запереть на несколько дней, если не недель или месяцев. Кармона прошептал ему: «Постараюсь тебя отсюда вытащить, как только смогу.

Ты, главное, держись». Он даже оставил ему половинку гнилого банана и дал отпить пару глотков из бутылки.

Хосе Куаутемок забрался в темную землянку. Пахло плесенью, дерьмом, покойником. Устроился, как мог, и Кармона закрыл стальную дверь. Металлический звук заскакал по стенкам. Полная темнота. Он не видел даже своих ладоней. Попробовал вытянуть ноги. Не получилось. Его засунули в бетонный ящик размером с детский гроб. Вот оно, главное доказательство его любви к Марине.

Сучьи власти устроили апандо посреди пустыря в северном крыле тюрьмы. Подальше от всего остального, чтобы проныры из Комиссии по правам человека не прознали. Использовали эту камеру, чтобы сбить гонор с самых неукротимых или пригасить тех, что совершил запредельно жуткие преступления, такие, что и гиены обоссались бы со страху от одного рассказа. Выбирали, впрочем, по своим понятиям. Говнюков вроде Мясного и Морковки, насильников и убийц маленьких девочек, даже не рассматривали в качестве кандидатов на попадание в этот зал славы. А Хосе Куаутемока сцапали чисто за любовные куры.

Ночью (по крайней мере, Хосе Куаутемок подсчитал, что вроде должна была уже наступить ночь) началась гроза. По двери забарабанили капли. Глухой, едва различимый шум напоминал, что снаружи — небо, солнце, тучи, свет, дождь, ветер, жизнь и любовь. По стенкам стекали капли. Он прижался губами, чтобы смочить их. Но пить не стал, хотя жажда мучила. Ему не хватало только кишечной инфекции и вонючего поноса. Дождь перестал барабанить по металлической крышке, и в бетонное ведро просочилась сырая и резкая стужа. Как в промышленном холодильнике, только еще хуже из-за влажности. А когда сидишь в консервной банке, даже не размяться, чтобы согреться.

Утром в двери приоткрылось окошечко. В него полился свет. Хосе Куаутемок зажмурился. Надзиратель протянул ему бутылку воды и тарелку риса с волокнистым мясом: «Ты как тут?» Глупый вопрос, зато заданный с искренним сочувствием. Ослепнув от белизны, Хосе Куаутемок на ощупь взял тарелку и бутылку. Окошечко захлопнулось. Он залпом выпил воду и за секунду разделался с мясом и рисом. Когда теперь удастся поесть — неизвестно.

Чтобы не сойти с ума, он начал выдумывать истории. Воображение — единственное спасение. Словно слепой Борхес, стал писать в голове романы и рассказы. Запоминал их наизусть и шлифовал строчку за строчкой. Когда он выйдет, останется только сесть за машинку и напечатать этот поток скопившихся страниц. Он ни на минуту не остановится. И в этом будет состоять его месть. Шедевр, созданный в черной дыре. Памятник любви, сотканный из слов. Здание из ничего, возведенное по планам, написанным на воображаемом брайле. Литература — спасительный плот в необъятном темном океане метр на метр тридцать.

Он сосредоточился на повествовании. Боль, вонь, неудобные позы, голод, жажда подстегнули его творческую силу. Перед глазами рисовалась целая вселенная. Персонажи, места, ситуации, диалоги. Во сне ему тоже виделись истории; подсознательное подбрасывало то одну деталь, то другую. Истории, истории, истории. Жизнь, обращенная в слова.

Через двое суток его выпустили на прогулку. Хосе Куаутемок разозлился, что его прерывают. Если сорок восемь часов назад он только и мечтал вернуться на поверхность планеты Земля, то теперь желал остаться во вселенной Историй. Он даже хотел отказаться, но если совсем не двигаться, кровь застоится, может случиться тромб, а ему совсем неохота превращаться в живой труп из-за какой-нибудь закупорки сосудов мозга.

Он вылез из вонючей ямы и потянулся. Его отвели в отдельный пустой двор, подальше от любопытных взглядов, и обдали ледяным молчанием. Ни единого слова. С детьми подземелья разговаривать было запрещено под страхом недельного помещения в апандо. Так что тс-с-с, скромность украшает девушку, то есть надзирателя. «У тебя есть час», — только и сказал один из них.

Хосе Куаутемок начал пробежку по периметру. Скорость менял. Сто метров на полной, триста — трусцой. И так много раз. Нужно насытить кровь кислородом, разогнать ее. Поот-жимался, поприседал. Нельзя допустить, чтобы мышцы атрофировались. Надзиратели пялились на него, как бы говоря уотсземэттеруизюмазерфакер. Другие, вылезая из апандо, охреневали от дневного света, или у них крыша начинала ехать — психика не выдерживала смены обстановки. А кто-то пытался слиться, вопя, но так ослабевал в живопырке, что надзиратели его легко отлавливали и прописывали люлей: «Куда собрался, игуана ты сраная?» И отводили их, синюшных, обратно в райский порт Теменьленд. Но сивый по-другому держался. Прямо Брюс Дженнер, когда тот еще был Брюсом Дженнером. Образец выносливости, топовый атлет.

Его снова заперли. Перед этим Хосе Куаутемок всмотрелся в их лица — хотел запомнить и придать такую внешность некоторым персонажам. Ни один не выдержал взгляда. Он внушал страх. Хосе Куаутемок улыбнулся: боятся, значит, уважают. Это хорошо.

Тереса появилась поздно вечером — в состоянии нервного срыва. «Сеньора, — рыдала она, — я думала, нас убьют». Спецназ стрелял резиновыми пулями и распылил слезоточивый газ по толпе, пытавшейся прорваться к воротам тюрьмы. Бегущие сбили ее с ног. Она упала — вот почему телохранители перестали ее видеть, — и толпа пошла прямо по ней. В ту минуту Рокко прикрыл меня и оттащил к машине. Двое из людей Педро потом вернулись за ней, но не смогли найти.

Это ее не остановило. Твердо решив получить хоть какие-то известия об Элеутерио, она с другими, столь же решительными родственниками снова двинулась навстречу полицейским. Те сопротивлялись, достали дубинки. Несколько мужчин из толпы полезли на них, завязалась драка. В самый разгар боя, рассказывала Тереса, зазвучали выстрелы. На сей раз пули были уже не резиновые. «Рядом со мной упал один сеньор, его ранили в голову, сеньора. Сущий кошмар творился. Мы даже забрать его не смогли, полицейские наседали».

От описания этой сцены у меня волосы дыбом стали. Если бы не Рокко, который просто вынес меня оттуда, я тоже могла бы погибнуть. Я никак не ожидала, что полиция станет стрелять в народ. Резиновыми пулями — допустим. Применять методы насилия — допустим. Но не убивать же безоружных людей.