Новая постановка быстро прогрессировала. Удивительно, что в один из самых тяжелых моментов жизни мое творчество так бурно развивалось. Впервые хореография действительно передавала то, что я стремилась донести. Внутренняя жизнь связалась с внешней. Предыдущие работы подчинялись пафосной необходимости сказать что-то важное. В этот раз все было по-другому. Я просто хотела выразить то, что появлялось в моей жизни ни с того ни с сего — что бы это ни было. И да, возможно, я была хозяйкой мира, но не хозяйкой улицы, но начинала исправлять этот недостаток частыми визитами в тюрьму и поездками по Истапалапе.

Оставаясь одна, я чередовала рыдания с мастурбацией. Желание переплеталось с болью. Я плакала, потому что мне дико хотелось дотронуться до Хосе Куаутемока, попросить у него прощения, ощутить его в себе. Я свободно передвигалась, куда хотела, а он едва мог пошевелиться в крошечной темнице. Проклятый трус Моралес! Родители учили меня никогда не желать смерти никому, даже тому, кого всем сердцем ненавидишь. Но тут я молилась всем богам, чтобы Моралеса стерло с лица земли.

И, видимо, один из этих богов услышал, потому что через несколько дней мне позвонил Педро: «Мой друг вышел на связь. Сказал, мы можем больше не переживать из-за Франсиско Моралеса, скоро будут новости». Имя друга он назвать отказался, как и пояснить, чего следует ожидать. «Он очень просил не упоминать, что это его вмешательством Моралеса скинули».

На следующий день грянул скандал. Израильская газета «Гаарец» опубликовала подробное расследование темных делишек бывшего мексиканского посла Франсиско Моралеса. Он скупал антиквариат у исламских террористов. В Тель-Авиве пытался сбыть некоему еврею-коллекционеру уникальные археологические ценности из музея в Мосуле, разграбленного ИГИЛ^[28]. Коллекционер сообщил об этом властям, и так четве-роразрядный подонок Панчито чуть было не спровоцировал международный конфликт огромного масштаба. Кроме того, он занимался в Израиле отмыванием денег других продажных бизнесменов-мексиканцев. «Гаарец» обвиняла президента Мексики в пособничестве и сговоре с израильским правительством с целью замести следы и прикрыть негодяя-посла. Словом, Моралес вынес повадки Институционно-революционной партии за пределы страны.

Мексиканские СМИ тут же ухватились за новость. У Моралеса имелись верные, купленные им союзники, но и десятки врагов он тоже успел нажить. И теперь эти враги учуяли возможность истребить не только его, но и президента со всей свитой.

Страшный толчок сотряс основы прогнившей политической системы и пошатнул мексиканские элиты. За пару часов вокруг дома Моралеса и тюрьмы частоколом выстроились репортеры. За связи с джихадистами американские власти заморозили его активы и потребовали от Мексики его экстрадиции. В США тоже многие хотели свести с ним счеты.

Панчо не стал дожидаться, когда его распнут. Прямо из тюрьмы рванул в аэропорт и, ничего не сообщив семье, улетел в Гватемалу. Там его след затерялся. Педро радостно позвонил мне: «Видала? Я же говорил, мой друг все уладит». Я тоже не могла прийти в себя от счастья. Мне всегда казалось, что понятие «плохая карма» — это просто новый способ сказать: «Боженька накажет». Но в этом случае явно сработала именно плохая карма. Все узнали, что Моралес мошенник. За его понтами скрывалось столько грязи, сколько многим преступникам и не снилось.

Политики защищали Моралеса не из дружбы, а потому что у этой сволочи был компромат на каждого из них. Даже президент боялся обладателя подробных данных о нем и его семье. Из поимки Моралеса устроили настоящий спектакль. Фотографии, полицейские под прикрытием, вертолеты, пресса, речь прокурора: «Никто не уйдет от руки закона!», девять месяцев тюрьмы. Когда день освобождения был уже близок, президент сделал неожиданный ход и разрешил экстрадировать Моралеса в Штаты. Панчо был неудобным во всех отношениях элементом, и лучше было услать его подальше.

В угаре погони за Панчо тюрьма отменила литературные мастерские, и я продолжала пребывать в неведении, выпустили ли Хосе Куаутемока из одиночки. Я написала сообщение Кармоне, попросила содействия. Он ответил лаконично: «Не беспокойтесь», чем вызвал у меня еще большее беспокойство.

Я боялась, что после стольких дней в апандо у Хосе Куаутемока начнутся необратимые расстройства.

Оставалось только ждать и терпеть. Я избавилась от угрозы Моралеса, но десятки улик моей неверности, которые вполне мог использовать и кто-то другой, никуда не делись.

Иногда я ложился на твою сторону вашей кровати и старался представить, как ты видишь мир. Смотрел на потолок, на прикроватную лампу, на книги, которые ты читал до инсульта и которые мама с тех пор не трогала. Поворачивал голову к маминой половине постели. Как только она входила в спальню, ты запирал дверь на ключ, велел маме раздеваться и не давал одеваться, пока вы не выйдете. А сам оставался в одежде. Не из стыда, а из ощущения власти. Ничто не заводило тебя сильнее, чем вид ее, голой, готовой утолить твою ненасытную сексуальность.

У нее редко случались оргазмы. Это она рассказывала Ситлалли, а та, сплетница, передала мне. Мама перечислила ей твои извращения. Я тебя не осуждаю, папочка. Близость каждой пары — ее личное дело. Но какое же у тебя было богатое воображение.

Однажды я стал подсматривать за вами в замочную скважину (повезло мне, что у нас были такие двери, с замочными скважинами). Я услышал твои стоны и не смог удержаться. Мама стояла спиной к тебе, нагнувшись, а ты ее обрабатывал. Она вцепилась руками в спинку стула. Ты силился протолкнуться все глубже и глубже. Я уже собирался перейти к рукоблудию, но тут кто-то сжал мое плечо. Меня обнаружил Хосе Куаутемок. «Что ты делаешь?» — спросил он. Глупый вопрос. Что значит «что я делаю»? Вместо ответа я кивнул на дверь. Хосе Куаутемок наклонился, припал глазом к скважине на несколько секунд, выпрямился и начал колотить в дверь. Ты зычно проорал: «Кто там?» Хосе Куаутемок промолчал. Снова раздались стоны, и снова он постучал в дверь. «Кто?» — недовольно отозвался ты. Хосе Куаутемок стал стучать еще сильнее. «Чего надо?» Брат сделал мне знак: спускаемся в столовую. Мы быстро спустились. Он по-прежнему не произносил ни слова. Налил себе стакан воды и спокойно сел во главе стола. Через несколько минут появился ты, раскрасневшийся после секса. Ты не скрывал ярости: «Кто из вас тарабанил в дверь?» Хосе Куаутемок, если и был напуган, ничем своего испуга не выдал. Он поднялся. Ты выглядел коротышкой рядом с ним. «Я», — невозмутимо ответил он. «Зачем?» Хосе Куаутемок смерил его взглядом: «Чтобы ты перестал вопить, как мартовский кот».

По лицу я видел, что ты хочешь дать ему пощечину и напомнить, кто тут главный. Он впился в тебя взглядом, и тогда я впервые уловил страх в твоих глазах. Именно тогда тебя свергли с престола. С той минуты в доме распоряжался мой брат.

Никакого скандала не было: ты просто смирился, что утратил контроль над младшим сыном. А вот я, по правде говоря, так и не перестал тебя бояться. Своей личностью ты подавлял меня, да и после смерти давишь. А Хосе Куаутемок, наоборот, излучал превосходство. Он не только мог бы избить тебя до полусмерти. Он стал неуязвим для твоих унижений и научился подчинять тебя.

Зигмунд Фрейд правильно написал в «Тотеме и табу», что дети должны символически или по-настоящему убить отца. В твоем случае этот процесс начался со слов: «Чтобы ты перестал вопить, как мартовский кот» — и закончился настоящим убийством. Совокупление великого мачо прервал один из его отпрысков. И ты не стал сопротивляться, ты съежился. Развернулся и вышел из кухни. А брат сказал тебе вслед: «И впредь не шумите так, когда трахаетесь».

Ты убрался в спальню. А по дороге, видимо, начал обдумывать месть. Он получит по заслугам в самый неожиданный момент. Этой тактике тебя научила улица. Только вот моего брата она тоже кое-чему научила. Он знал, что рано или поздно ты захочешь взять свое. И ни на секунду не расслаблялся. Новый властитель неусыпно следил, чтобы ты не отобрал трон обратно. Твоим унижениям настал конец, как и театральным сценам секса с мамой.