Хосе Куаутемок утвердился во власти. Я завидовал ему и одновременно желал, чтобы ты его уничтожил. Я скучал по старому порядку, при котором ты нами повелевал, а мы дружно склоняли головы. Меня бесило, что это у брата хватило смелости противостоять тебе, а не у меня. Вы вдвоем окончательно загубили мне жизнь. Не в силах выйти против тебя, я экстраполировал твою фигуру на мир бизнеса. Когда я побеждал конкурента или даже партнера, я как бы побеждал тебя. Давя их, давил тебя. Было одно маленькое отличие: ни один из них ни в чем не провинился передо мной. Они не понимали, почему я так жажду покончить с ними, иссушить их компании, истребить их. Мне нравилось крушить, грабить, ровнять с землей. Я приобрел немалый капитал, но и множество врагов. И думаю, больше наслаждался враждебностью по отношению ко мне, чем счетом в банке. Мне и к психологу ходить не нужно было, чтобы понимать, что это способ перенаправить ненависть к тебе и к себе самому, стратегия компенсации моего слабого характера.
Если бы ты победил Хосе Куаутемока, я не стал бы безжалостным. Не получал бы удовольствия от того, что выбрасываю целые семьи на улицу или разрушаю чей-то бизнес просто потому, что могу. А знаешь, что хуже всего, папа? Я ничего сам не построил. Мое главное умение состояло в захвате крепких фирм, созданных поколениями усердных, трудолюбивых людей. Я был вроде тех птиц, что вторгаются в чужие гнезда. И я даже заработал на этом признание. В финансовых журналах меня называли спасителем компаний на грани банкротства, спасителем рабочих мест. Вздор. Я пил кровь из этих пошатнувшихся предприятий, высасывал все, что можно было высосать, а потом избавлялся от них. Воспользовался хищническими возможностями капитализма, чтобы расквитаться с тобой и братом за причиненный мне вред. В глубине души я всегда знал, что остаюсь трусом.
Я с трудом научился подавлять отвращение к Хосе Куаутемоку. Если бы мне нужно было описать это словами, я бы сказал, что его присутствие умаляет меня. Я завидовал его обаянию, его успехам с женщинами, его решительности. Мои вечные колебания так отличались от его неиссякаемой энергии. Я ненавидел его не за то, кто он есть, а за то, кто есть я по сравнению с ним. Это самая дремучая зависть, она полностью запруживает узкий проток, ведущий нас к уверенности в себе.
Хосе Куаутемок удивился, увидев в коридорах Морковку и Мясного. Они больше походили на привидения, чем на живых существ. Шажок: боль. Еще шажок: боль еще сильнее. Когда шажки переставали даваться, они начинали передвигаться ползком. Зэки стали называть их змейками. А челюсти им так раздолбали, что питались они теперь только кашкой да соком. Спасибо Терминатору и его товарищам — приблизили старость.
Мясной взъелся на Морковку: «Мы бы его прекрасно уделали и через два месяца, как нас и просили. Так нет же, тебе моча в голову ударила, видите ли. Не терпелось тебе». Морковка не остался в долгу: «Да будь ты мужиком, мы бы его завалили. А ты, как пекинес, там чё-то подвякивал только». Мясной взял на вооружение аргумент противника: «Мужиком?! А кто придумал заточки в жопу пихать? Сам-то ты мужик, что ли?» И так они перебрасывались колкостями до бесконечности.
Однако, даже избитые и болезные, они сочли, что им повезло больше, чем Ролексу. Кастрированный, он непрестанно мучился от боли и фантомного зуда в утраченных помидорах и не имел никакой возможности почесаться. Думал он только об одном: как бы убить первого попавшегося ему на пути, и этим первым попавшимся оказался он сам. Через две недели он разбежался вдоль по коридору третьего этажа, вылетел в окно, рухнул вниз головой, словно мастер спорта по прыжкам в воду, и раскроил себе черепушку не хуже кокоса в Акапулько.
И после шести часов неостановимого кровотечения там же скончался. Труп даже не прикрыли, оставили лежать. Только на третий день забрали в морг.
Хосе Куаутемок решил не рассказывать Марине про Эсмеральду. Вон что делается — а все из-за каких-то нескольких часов с фэтилишес. Ролекс помер, Мясной и Морковка еще неизвестно как срастутся, четверо киллеров искалечены, а сам он на мушке. Машина не уймется. Нет, мадам. Ревность вызывает такие страдания, которые снимаются только разрушением, опустошением, умерщвлением. Ревность — библейская, онтологическая страсть. Она вызывала войны, падение империй, запустение царств. В ней берут начало великие битвы, эпопеи, цареубийства. Марк Антоний и Клеопатра, Елена и Ме-нелай, Зевс и Гера, Медея и Ясон. Ревность от начала времен.
Хосе Куаутемок понимал ярость Машины. Измена Эсме-ральды, вероятно, жгла его бывшего кореша, как ножевая рана на шее. Теперь он сам испытывал дикую, достойную мифов любовь к Марине и, случись с ним что-то подобное, уничтожил бы весь мир. Но сочувствие Машине не означает, что нужно лечь кверху лапками и ждать смерти. Инстинкт самосохранения все же сильнее. Пока Машина жив, он, Хосе Куаутемок, остается в первой десятке кандидатов на кремирование. Рано или поздно враг нанесет новый удар. Морковка с Мясным не прикончили его чисто по своей никчемности. Кто попрожженнее, всю бы кровушку из него выпустил, успел бы.
«Неважно, какого размера шавка в драке. Важно, какого размера драка в шавке», — гласит народная мудрость, а уж из-за любви к Марине драки внутри него поприбавилось. Поэтому он не даст себя убить, а если надо будет, и сам убьет ради Марины.
В ту субботу, когда они наконец-то спали рядом, он протянул в темноте руку и пощупал ее плечо. Какое счастье — чувствовать ее так близко. Он притянул ее к себе, обнял и в очередной раз занялся с ней любовью. Кончив, они улеглись рядом, как две креветки в креветочном коктейле, и он снова сказал себе: она здесь, она здесь, она здесь.
Приложил ухо к ее спине. Расслышал один из 446 760 000 вдохов, которые она сделает в течение жизни. Один каждые шесть секунд. Десять в минуту. Да, драка в нем росла. С каждым Марининым вдохом. Никто и ничто его не сломит. Никогда. Он будет отвоевывать каждый миллиметр. Против всех и вся. Его не победить, пока дышит эта женщина в постели рядом с ним.
Худшее
Худшее, что может произойти с тобой в тюряге, — это понос. Надзиратели думают, ты притворяешься, и в медпункт тебя не ведут. Ну, терпишь, пока можешь, а потом на парашу при всех. Тебя несет, а вокруг хиханьки да хаханьки. А иногда так прихватит, что и не добежишь, остаешься весь обосранный. Сами понимаете, какой запашок. Мне такое очень стыдно. В детстве бабушка велела мне всегда закрывать дверь уборной: «Это дело личное. Другим негоже тебя за ним видеть». Столько раз это повторяла, что у меня травма осталась.
Я никого не трогаю, если меня никто не трогает. А один, по фамилии Росас, все никак успокоиться не мог. Прозвал меня Говняшкой: Говняшка то, Говняшка се. Так надоел, что я его прутом проткнул. Ему повезло, что в живот попал, а мог бы и повыше — в сердце. Четыре раз ткнул — на! на! на! на! Хотел бы убить, убил бы, а так просто паясничать отучил немного. Короче, случилась у Росаса инфекция кишечника от этого. Даже через полгода после того, как я его пырнул, он как пожрет — сразу пулей в толчок летит. Доктора сказали, это не что я ему проткнул там что-то в нутре, а просто прут — я-то его на футбольном поле нашел — был грязный и ржавый. До того ему поплохело, что вырезали кусок кишок и повесили пакетик такой для говна. Воняло, я вам скажу, знатно.
Отощал он, мешки под глазами сделались. Доктора говорили, поправится, надо просто дождаться, когда антибиотики подействуют, а они так и не подействовали. Брюхо раздулось, как у бабы на сносях.
Через год помер. Оно и к лучшему: он уже сам своей вони не выносил. Никто его тело не забирал. Он столько времени просидел, что родичи, наверное, и не помнили, что он живой. Даже мне его жалко стало, что так он умер. Под конец — это мне доктора рассказывали, я сам не видел — у него начались глюки. Все ругал кого-то. И на меня злился: мол, несправедливо это, что я здоровехонек, а он вот-вот дух испустит. В общем, помер, и хорошо: другим неповадно будет меня чмырить, когда я животом маюсь. Со временем врачи догадались, что у меня какая-то штука, которая называется «целиакия»; это значит, что у меня желудок не выдерживает никакую муку и мне нельзя есть пшеницу, ну а кухонные-то клали на это с прибором, они все готовят с этой ебучей пшеницей. То шницеля, то бутерброды с соусом, то суп с макаронами, то еще какую-нибудь хрень. Поэтому у меня такие боли и рези в животе, как у бабы в месячные.
