Джеггерса заинтересовало только что собранное приспособление, укрепленное на вращающейся станине. Джеггерс повертел его и поинтересовался, где изготовляются такие точные детали. Переводчик назвал институт. Джеггерс тут же записал адрес.

Потом попросил показать ему трубный цех. Бунчужный не собирался туда, однако и вида не подал. Лишь кивнул в знак согласия.

У входа в этот цех стояли главный конструктор, технолог и еще трое из «комсостава». Все в рабочих спецовках. Курили, смеялись чему-то. Увидев Бунчужного и гостя, замолкли. Тарас Игнатьевич поздоровался кивком.

В трубном Джеггерс заинтересовался новым труборезным станком, несколько секунд присматривался к его работе, сфотографировал.

После этого они пошли смотреть жилмассив. В прошлый раз, когда Джеггерсу показывали первые дома будущего города, вокруг было пустынно – ветер гнал золотистый песок, то там, то тут наметая мелкие барханы. А сейчас тут живет более тридцати тысяч человек.

Но Джеггерса поразили не дома, не их цветная керамическая облицовка, не закованные в добротный асфальт широкие улицы, не зеркальные витрины магазинов, не архитектура Дворца кораблестроителей, широкоэкранного кинотеатра и спортивного комплекса с плавательным бассейном. Его поразили деревья, матерые тополя, каштаны и клены, которых и в помине не было всего два года назад. Он погладил шелковистую кору тополя, потом отошел на несколько шагов в сторону, чтобы охватить взглядом все дерево, дотянувшееся до пятого этажа, и только руками развел.

– Как вам удалось это, мистер Бунчужный?

– Расскажи ему, – обратился Тарас Игнатьевич к переводчику.

Тот рассказал.

Зимой, в мороз, с помощью специального крана берут взрослое дерево вместе с комком материнской земли и в контейнере перевозят сюда, в заранее приготовленные ямы. Весной оно пробуждается как ни в чем не бывало и ведет себя так, словно родилось тут двенадцать-тринадцать лет назад.

– Восхищен, мистер Бунчужный. Вы – волшебник. Добрый волшебник.

Тарас Игнатьевич кивнул и посмотрел на часы. Ему хотелось до отъезда хоть немного побеседовать с Джеггерсом неофициально, доверительно. Джеггерс тоже посмотрел на часы и заметил, что он очень сожалеет, но время на исходе. Они вернулись в кабинет. Бунчужный отпустил переводчика, жестом пригласил Джеггерса к столу. Налил в рюмки коньяку. Предложил выпить. Выпили. Закусили.

– Я плохо владею вашим языком. Но, полагаю, лучше разговаривать на плохом английском, нежели молчать.

– Зачем же нам, дорогой мистер Бунчужный, беседовать на плохом английском, когда мы можем поговорить на вполне удовлетворительном русском?

Бунчужный посмотрел на него с удивлением, улыбнулся:

– Какого же черта мы тратили время на переводы?

Джеггерс хитровато прищурился:

– Выгодно, когда думают, что ты, как это говорил ваш Короленко, «без языка»: иногда совершенно неожиданно можно услышать много интересного.

– И неинтересного тоже, – буркнул Бунчужный. – Иногда такое можно услышать – в глазах потемнеет.

– Можно, – согласился Джеггерс. – Кстати, что значит «зануда»?!

– У нас так называют скучного и до тошноты нудного человека.

– А вот это? – он раскрыл свой блокнот и заглянул туда: – «Выбирала дивка – и выбрала дидька».

– Это украинская поговорка. Так говорят, когда девушка долго выбирает суженого, а потом останавливает свое внимание на ком не следовало бы.

– И матушка, конечно, бывает недовольна. То-то мистер Скиба вспомнил о ней.

– Нет, это ругательство. Крепкое русское словцо, – сказал Тарас Игнатьевич.

– Да, русские умеют ругаться, – Джеггерс улыбнулся с хитрецой. – Как это у Ильфа и Петрова, мистер Безенчук? Помните? «Туды его в качель!» Впрочем, наши тоже умеют ругаться. Особенно докеры и моряки. О, наши моряки умеют великолепно ругаться! Только они в таких случаях не вспоминают матушку. Да, когда играешь роль невидимки, можно услышать и много неприятного. Но интересного все-таки больше.

Тарас Игнатьевич спросил Джеггерса о планах его фирмы. Тот стал рассказывать. Это были не очень радостные планы, полные тревог в связи с конкуренцией, забастовками, проблемами сбыта. Бунчужный говорил не столько о технических проблемах, сколько о коллективе, благоустройстве цехов, сервисе трудящихся.

Джеггерс опять прищурился. От этого на его умном лице появилось добродушно-хитроватое выражение, словно он, играя в шахматы с опытным противником, вдруг сделал неповторимо удачный ход.

– А ведь вы не отличаетесь от нас, мистер Бунчужный. Вы просто лезете из кожи вон, чтобы максимально повысить производительность труда. Вы делаете все, чтобы обеспечить своему заводу постоянную высококвалифицированную силу рабочих. Вы создаете отличные условия: благоустроенные цеха, цветы на окнах и у станков. Вы создали для своих людей целый город. Вы не хотите, чтобы они трепали себе нервы в трамваях, автобусах и троллейбусах. Больница по своему оснащению и комфорту похожа на госпиталь для избранных мира сего. Ночной санаторий в сосновом лесу, дом отдыха. И все это бесплатно. Если бы вы могли для всех, кто живет вдали, приобрести за полцены автомобили, вы бы сделали и это.

– Безусловно, – сказал Бунчужный.

– В чем же разница?

– Моя зарплата немного превышает оклад инженера, тогда как ваши прибыли… Полагаю, вы не нуждаетесь в уроках политграмоты, мистер Джеггерс.

– Простите, я забыл, что вы всегда – политик.

– Всегда и во всем, – сказал Бунчужный. – И вы – тоже. Только мы не скрываем этого. И того, что интересуемся вашими достижениями, тоже не скрываем. Я показал вам свой завод, мистер Джеггерс. Вы увидели все, что хотели. Мне пришлись по душе ваши комплименты, но я предпочел бы услышать, что вам не понравилось.

– Критика?.. Ожидал. Говорят, у вас любят критику.

– Не верьте, – улыбнулся Бунчужный. – Критику так же нелепо любить, как болезненные уколы лекарства. Но это нужно, и мы выработали в себе терпимость. Не любовь, а терпимость. Конечно, если критика дельная.

Джеггерс понимающе кивнул, сделал глоток из рюмки и продолжал:

– Я буду с вами откровенен, мистер Бунчужный. Не знаю только, с чего начать.

– С первого, что придет в голову.

Джеггерс несколько секунд молчал, рассматривая на свет золотистый напиток, потом поставил рюмку на стол и начал тихим, немного грустным голосом.

– У вас много людей шатается по заводу во время работы, – произнес он осторожно. – Говорят, что у старика Форда, когда он видел во время работы шагающего по заводскому двору человека, начинался приступ стенокардии. Ходьба хороша для прогулок. На заводе надо работать. Помните, у входа в цех стояли несколько человек, курили, беззаботно смеялись? Наверно, как это у вас говорят, травили анекдоты.

Тарас Игнатьевич молча кивнул.

Джеггерс продолжал:

– В этом же цехе я видел много немолодых, на вид интеллигентных, но совершенно беспомощных людей. У вас – и школа заводского обучения, и великолепно оснащенные учебные цеха, и техникум, и кораблестроительный институт. Откуда взялись эти беспомощные мужчины и женщины? Надо полагать, они получают у вас поденно?

– Да, у них – ставка.

– Независимо от выработки?

– Независимо.

– Так я и думал. Если б они получали от выработки, им бы не свести концы с концами.

– Они зарабатывают прилично, – улыбнулся Бунчужный. – Это инженеры, мистер Джеггерс. Инженеры конструкторского бюро, техники и программисты электронно-вычислительного центра, экономисты. Сегодня им приходится работать на простой работе: не хватает рабочих рук.

– Инженеры?.. На простой работе?.. Вы рискуете вылететь в трубу, мистер Бунчужный.

– Что вы еще заметили?

– Мы проходили с вами по… – Джеггерс раскрыл блокнот, лежащий на столе рядом с фотоаппаратом. Быстро перелистал, нашел нужную отметку. – Это седьмой цех. Я насчитал там двенадцать станков, которые не крутились.

– Пятнадцать, – сказал Бунчужный.

– Значит, и вы заметили. Станки должны крутиться.