Там, где поместье оканчивалось, мы проехали мимо дома, в котором жил лесник, – белого, сложенного из камня и бревен дома. Маленький и на заглядение красивый, он высился рядом с внушительной железной оградой. В дверях у порога мы увидели сидящего лесника: скрестив ноги, он мрачно курил, чуть наклонившись вперед. Какие дела удерживали тебя здесь, лесник? Твой стул был тебе другом, и грубый крепкий стол был тебе другом. А мерно разрастающаяся возле стен трава, а высоченные деревья, чьи темные стволы смыкаются вокруг собственной сердцевины, по которой от земли к листьям крадется вечная живица, – да пропади они пропадом. И вода, текущая по канавам, увлекающая ветки и насекомых, – да пропади она пропадом. И воз, рассекающий ночь, которая тут же смыкается, самонадеянная, могучая. Достаточно выглянуть за дверь или приблизить лицо к оконному стеклу, чтобы ее увидеть, чтобы увидеть, как загустевает в деревьях сон, порождая враждебные тела, чтобы увидеть, как маг-волшебник неутомимо заменяет одни вещи другими, притом все они как ни в чем не бывало остаются на прежних местах. Здесь у тебя был друг-стул и друг-стол, ты всегда был готов выручить себя и выручить их, а все остальное – да пропади оно пропадом.

Вот и мы с мамой, выручая наши собственные жизни, отгородились от всего и вся. Боже, ты видишь упрямцев, вот мы – слепые, глухие к увещаниям дьявола, упрямые, как наш друг лесник, – закрыли глаза, насторожили слух, будто звери какие-нибудь. Боже, тебе мы препоручили себя, тебе служим, твой сон охраняем.

Когда мы вернулись, за большими деревьями, растущими вдоль дороги, я увидел красноватое небо и на его фоне – черную башенку, во весь ее рост, точно это был человек, который провеивал на ветру ночь. И мне представился большой парк, и пустотелые существа в капюшонах, и Негр-Бездельник, неповоротливый и огромный. И в очнувшемся гуле мрачной пропасти, в этой пугающей яви, которая клубится вокруг дремоты, я увидел, как по небу проплывают красные ангелы.

«Мама, – сказал я, – погляди-ка, ангелы прилетели забрать меня».

«Да нет, – сказала она так, словно объясняла мне чудо похлеще, – это божьи тучки».

Когда истории оканчивались, мы застывали в молчании – никто из находившихся в этой зале не решался заговорить. До самого потолка зала была выкрашена в приятный серый цвет, а под потолком шли балки из красного дерева. И обстановка была сочного красноватого цвета, легкая, простая и точная по своим линиям, нам казалось, что чрезмерная темнота разрушит ее. Но наплывали черные грозовые тучи, их мрак проникал сквозь окна в комнату, а обстановка эта при всей своей хрупкости оставалась целехонькой.

Безмолвие, воцарявшееся после того, как истории оканчивались и улетучивалось последнее слово, напоминало уединение людей во время дождя. Уставив глаза в пол, мы оказывались на невероятном удалении друг от друга. А теперь со всей деликатностью уведите всех, оставьте меня одного: какой неожиданный покой окутывает душу, какая странная тревога – как тут обойтись без какой-нибудь новой истории, разве перенесу я такое одиночество? И значит, надобно вспомнить нечто страшное, впервые рассказанное, может быть, целую вечность назад, еще до сотворения мира. А ужасающее безмолвие, окутывающее эту историю, равно моему одиночеству, когда в доме темно и я в нем – один-одинешенек.

В той же зале было длинное темное сооружение, которое называли Библиотекой. За стеклами тесно жались друг к другу большие зеленоватые тома, а за ними в глубине – бессчетное множество других, так что ужас охватывал при мысли о них, и еще было страшно представить – вдруг ты заблудишься в городе Асуньон-дель– Парагвай, который в виде черной гравюры раскинулся в самом центре Энциклопедии. Так я сидел чуть в стороне от книжных рядов в одиночестве, в непроницаемой тишине, а за стенами дома шел дождь. И сегодня я не знаю точно: эта история – то ли я измыслил ее, то ли увидел во сне, то ли вспомнил, перелистывая знакомую книгу?

В своем вертепе[5] марионетка Арлекин дожидался начала репетиции; согнутый пополам, он напоминал небольшой узел из палочек и тряпок. Худо-бедно, его поза позволяла ему по крайней мере разглядывать свободную игру красного и черного на своем одеянии, освещенном ровным и чистым, как серебро, светом, струящимся из широкого слухового окна. За его спиной находилась дверь, через которую по окончании представления уходили Маэстро и его помощники, а перед ним – узкий, тонущий во мраке зал театра.

«Боже, – размышлял Арлекин, который в силу того, что он вполне осмысленно разучивал свои роли и постоянно слышал разговоры Маэстро, научился выделять это слово и пользовался им, строгим и терпким, в особых случаях, – боже, если бы я только мог оставаться здесь весь вечер, все годы, пока не заслышатся трубы ангелов и я не встану и не выйду своими собственными ногами за дверь, где ты, грозный Господь, будешь стоять в окружении ангелов!» В глубине своего простодушного сердца кукленок полагал, что по ту сторону двери – простой двери, которая служила выходом из театра, – начинался рай или по крайней мере место, где находится бог.

Тут открылась дверь и послышались шаги кукольного Маэстро – он приближался.

«Боже, – думал Арлекин, – если бы хоть на этот раз я взбунтовался, и, когда он велит мне поднять правую руку, я опустил бы ее, а когда – левую ногу, я и ее опустил бы, а когда он прикажет что-нибудь еще, я бы не подчинился!» Его голосок метался внутри деревянной груди, а вокруг стояла мертвая, непробудная тишина.

Маэстро подходил все ближе. У него было доброе широкое, обрамленное белой бородой лицо, но глазки были черные и обжигающие, точно огонь.

«Представим, – сказал он (с куклами он говорил так, будто не сомневался, что у них есть собственная жизнь, – это приучило его глядеть на них как на живых существ и, таким образом, добиваться большего правдоподобия в кукольных комедиях), – представим праздник под землей, в глубоких коридорах. Разные там фигурки, красные и синие, белые и зеленые, пляшут в подземных ходах-переходах. И ты, стало быть, Арлекин, вместе с ними несешься по этим земным недрам».

Объяснив сцену, он поднял Арлекина: левая нога – вверх-вниз, правая рука – вверх-вниз, как тому в глубине души ни хотелось поперечить – опустить поднимаемую руку или, скажем, поднять опускаемую ногу. Его не слышный никому голосок взывал из глубины древесины, моля о том, чтобы сломались шарниры, но где там: руки Маэстро ловко влекли его в танце по доскам.

Снова Арлекин лежал на помосте, и свет, падавший с потолка, омывал его своими водами, высвечивая темные треугольники его наряда. Он думал, строил планы.

С той самой поры Маэстро начал говорить, что его Арлекин как живой: настолько он был подвижен, так поразительно угадывал скрытые его намерения, чуть ли не предвосхищая каждый его замысел. Достаточно было малейшего движения пальцев, чтобы кукольные руки вскинулись с поразительной живостью. А если приуставшие за день, задеревеневшие пальцы медлили, ножки Арлекина натягивали нити, словно торопили хозяина.

Так, исподволь, не сознавая, что происходит, ибо в глубине души он объяснял это великолепным устройством куклы, Маэстро стал менее требователен к себе, целиком полагаясь на сноровистого Арлекина, который сам плясал и передвигался по сцене, волоча за собой две большие человеческие руки. Пожирая Арлекина глазами, с ликованием в душе, упоенный быстротой, с какой на концах ниток двигались его пальцы, Маэстро воспарил в мир фантазий и грез, пока все это не стало одним сплошным обманом глаз.

Настал день большого праздника, сноп света, падавшего сверху, выхватывал зрителей, сидевших в первом ряду, оживляя их кроваво-красные, черные или зеленые наряды. Маленький точеный Арлекин кружился в своем головокружительном танце, прыгая как никогда раньше, а Маэстро следил за ним безразличным взглядом, ощущая, как его руки тяжело волокутся за нитями. И неожиданно перекувырнувшись, с закостеневшими руками и ногами, он, подобно тяжелому мешку, рухнул сверху на пол сцены. Пристально вглядываясь в него, Арлекин застыл на месте – то ли оттого, что перепутались нити, то ли по какой-либо другой причине. Перед ним покоилось грузное тело Маэстро: борода растрепана, руки и ноги потешно раскинуты.