– Думаю, Эмилиано не был непогрешим, – заметила я. – По крайней мере, если судить по финалу его жизни. – Я намекала на самоубийство.

Эстер нахмурилась и пристально посмотрела мне в глаза.

– Эмилиано много пил, я знаю, – ответила она. – Каждый реагирует по-своему на удары жизни. Но это никогда не мешало ему руководить фирмой, – сказала она в его оправдание.

Анджелина пришла с виллы, принеся чай. Высокая и невероятно худая, она неуверенно передвигалась в лиловом свете сумерек.

– Бедная старуха, – пожалела ее Эстер. – Ей почти семьдесят лет, а она все не хочет смириться со своей немощностью.

Она легко поднялась с шезлонга и пошла навстречу служанке, чтобы взять поднос.

– Позволь, я тебе помогу, – торопливо сказала она.

Анджелина покраснела от досады.

– Синьора всегда хочет делать то, что ей не положено, – с укором произнесла она.

– Я хочу сама поухаживать за дорогой гостьей, моя дорогая Анджелина, – мягко сказала Эстер, бросив на меня многозначительный взгляд.

– В каком часу подавать ужин? – спросила служанка.

– В обычное время, черт возьми, – проворчала Эстер.

В саду зажглись низкие фонари, подобные цветным грибам, которые освещали аллеи из розового гравия. Старая Анджелина медленно направилась к дому, а Эстер уверенной рукой принялась наливать чай в фарфоровые чашечки.

– Почему именно я? – спросила я, возобновляя прерванный разговор.

Эстер резко прервала меня:

– Когда ты кончишь со своими «почему»?

На этот раз Эстер меня не остановит. Я наконец-то нашла в себе храбрость задать тот страшный вопрос, который меня мучил пять лет и на который я не могла дать ответа.

– Почему Эмилиано покончил с собой?

– Потому что был тяжело болен, – ответила Эстер спокойно. – Врачи нашли у него неизлечимую болезнь.

Я поднесла к губам чашку и жадно выпила несколько глотков чая. В голосе Эстер не было даже и тени волнения.

Я же почувствовала такую боль, словно мне в сердце вонзился кинжал. Эмилиано страдал от неизлечимой болезни, а я, будучи близким ему человеком, этого даже не замечала. Я ли была так невнимательна, что не смогла заметить признаки болезни, или он был так искусен, что смог их скрыть от меня?

Эстер ответила на этот последний вопрос еще прежде, чем я сформулировала его.

– Он очень ловко скрывал от всех свою болезнь, – заявила она. – Он знал, что врачи будут пробовать на нем свое искусство, хотя считал это бесполезным и в излечение не верил. У него практически не было шансов – лучшие специалисты были вынуждены это подтвердить.

Эстер продолжала свой печальный монолог. Она говорила о сыне так, словно с минуты на минуту должна будет встретиться с ним в лучшем мире.

– У него был рак печени, – все тем же спокойным тоном объясняла она. – Не думаю, что алкоголь был тому причиной. Я считаю скорее, что он заболел от этой жизни. Или же, если хочешь, судьба решила за него, как решает за каждого из нас.

Общее горе, любовь к Эмилиано и слезы объединили нас в этой старинной беседке, свидетельнице многих грустных и радостных событий, хранительнице детских голосов, любовных драк и семейных тайн, которых она достаточно узнала за эти годы. Здесь ребенком Эмилиано учил на память стихи, Валли и Джанни подшучивали над мадемуазель Ювет, здесь Эстер и Себастьяно признались друг другу в любви, а Полиссена стонала в объятиях маэстро Гавацци, здесь добрая Джильда, мать Фабрицио, умирала, сраженная пулей немецкого солдата. И вот теперь прародительница дома Монтальдо и я, сорокалетняя журналистка, которая должна встать во главе огромного дела, говорили о прошлом и закладывали основание будущего, которое казалось таким туманным.

– Необходимо, чтобы ты узнала еще кое-что о нашей семье, прежде чем Анджелина позовет на ужин, – сказала Эстер, уже почти невидимая в наступающей тишине. – Я расскажу тебе о Франко Вассалли, нашем младшем компаньоне, потому что он не посторонний для нашей семьи. Он тоже Монтальдо. Как и Эмилиано.