В конце концов, видя бесполезность своих попыток, она решила обратиться к Моссотти. Подъехав к гостинице в полдень, Полиссена удивилась, найдя ее пустой.

– Ресторан закрыт? – спросила она.

Моссотти, как всегда, приветливо поздоровался с ней, улыбнувшись доброй улыбкой.

– Повариха заболела, – ответил он. – А девушка, которая прислуживает за стойкой, вывихнула лодыжку. Как видите, я остался один. Если могу быть полезен, я к вашим услугам.

– Наша Анджелина больна, – объяснила Полиссена. – Доктор велел давать лимонад, но найти лимоны сейчас невозможно.

Моссотти пошел в кухню и вернулся, неся три подсохших лимона.

– Они невзрачны на вид, но немного сока в них еще должно быть, – сказал он. – Это все, что у меня есть.

Полиссена была растрогана этим даром.

– Я бы не хотела показаться наглой, но не найдется ли у вас немного настоящего сахара? – поколебавшись, спросила она.

– Ради Анджелины мы сотворим и это чудо, – ответил трактирщик, доставая из-под стойки глиняный горшок.

Высыпал из него кучку сахара и завернул в синюю бумагу.

– Привет от меня дорогой Анджелине, – улыбнулся он, вручая кулечек Полиссене.

– Писем нет? – на всякий случай спросила она, хоть и знала, что это бесполезный вопрос.

Если бы для нее было письмо, Моссотти сразу передал бы его.

– К сожалению, нет, – серьезно ответил он.

– Почти два месяца, как я не имею известий от родственников, – пожаловалась она.

– Будьте уверены, что скоро они будут, – сказал хозяин траттории и задумчиво посмотрел в сторону, словно не решался что-то сказать.

– Вы что-то скрываете? – спросила она, обеспокоенная этой неожиданной переменой. – Вам известно что-то о них?

– Нет, у них все в порядке, – успокоил он. – А вот вам, синьорина, если позволите, я бы хотел дать один совет.

– Совет искреннего друга никому не помешает, – сказала Полиссена.

– Тогда возвращайтесь на виллу и никуда не выходите. Если вам что-то понадобится, передайте мне, и я постараюсь, по возможности, найти вам это!

– Но почему? – с удивлением спросила Полиссена.

Моссотти закусил губу, прежде чем ответить, и помедлил, подыскивая подходящие слова.

– Вы должны доверять мне, синьорина Монтальдо, – почти умоляюще сказал он. – Послушайте меня, и вы не раскаетесь. И еще. Не впускайте больше на виллу этого немецкого офицера. Вы меня поняли, не так ли?

Полиссена густо покраснела.

– Но что вы говорите, Моссотти, – залепетала она. – Я… Я не понимаю.

– Нечего и понимать, синьорина Монтальдо, – отрезал он. – Вопрос в том, принять или не принять дружеский совет. Власть немцев и чернорубашечников подходит к концу, – продолжал Моссотти, понизив голос, – и здесь с минуты на минуту начнется светопреставление, – прошептал он, приложив палец к губам.

Вошли двое, пожилой мужчина и женщина лет за тридцать, и оба как-то странно взглянули на Полиссену.

– Три лимона – это все, что у меня есть. Такие, к сожалению, времена, – повысив голос, сказал Моссотти, чтобы вошедшие слышали. – Передайте привет нашей Анджелине. Пусть побыстрее поправляется, – попрощался он.

Полиссена вышла из гостиницы в глубокой растерянности. Положив в корзинку, прицепленную за руль, сахар и лимоны, она села на велосипед и поехала по дороге, которая вела к дому. Солнце припекало, и вскоре она успокоилась, забыв о предостережениях Моссотти, отдавшись блаженству этого весеннего дня.

Она проехала совсем немного, когда в глубине улицы возникли силуэты немецких машин, которые оказались началом целой колонны. Полиссена затормозила, сошла с велосипеда и стала на обочине дороги. Придерживая его за руль, она пропускала мимо себя длинную колонну, которая с оглушительным шумом, поднимая пыль и отравляя воздух своими выхлопами, выезжала из Белладжо.

Это могло быть обычным перемещением войсковых частей, но инстинкт подсказывал ей, что это самое настоящее отступление. С волнением она вспомнила о Карле. Раз немцы уходят, естественно, и он покидает селение. Не попрощавшись? Не сказав ни слова? Она почувствовала, как что-то в груди у нее болезненно сжалось, и непереносимая тошнота подступила к горлу. Ее большая любовь, это нежное чувство, которое служило ей утешением, скоро должна угаснуть.

Полиссена стояла неподвижно, как статуя, когда увидела Карла, проезжающего мимо в легковой машине, разрисованной пятнами маскировки. Он тоже заметил ее и приказал водителю остановиться у обочины. Быстро выпрыгнув из машины, Карл пошел ей навстречу.

– Я заходил попрощаться с вами, синьорина Полиссена, – с грустным видом сказал он, – но не застал вас на вилле. – Глаза его лихорадочно блестели, на лице застыло отчаяние. – Никто не открыл мне ворота!

– Я спускалась в Белладжо, – тихо сказала Полиссена, так, словно они были здесь одни, словно не было гудящей автоколонны, не было грохота и пыли, которые наполняли воздух, заглушая ее слова.

– Срочный приказ уезжать, – пробормотал лейтенант. – Мы возвращаемся домой, синьорина Поднесена, – пояснил он.

– Мне очень жаль, – едва не плача, сказала она.

Если немцы уходят, это значит, что война кончается, но сейчас Полиссена предпочла бы, чтобы она продолжалась, лишь бы не расставаться с Карлом, не терять свою любовь.

– Я вернусь после войны, – пообещал он. – Если вы захотите…

Полиссена не могла проронить ни слова – тугой узел сжимал ей горло. Поэтому она ограничилась лишь кивком.

– Ich liebe dich, meine Poli!..[8] – крикнул немец, чтобы быть уверенным, что шум движущейся колонны не заглушит эти слова.

Полиссена покачнулась, услышав это. Никто никогда не объяснялся ей в любви столь торжественно, и никто никогда не называл ее Поли до сих пор.

Достав бумажник, который лежал в корзине на руле велосипеда, она открыла его и вынула удостоверение личности. На документе была наклеена ее фотография. Этот снимок, сделанный много лет назад и очень хорошо удавшийся, странным образом молодил ее: она казалась на нем почти девушкой.

– Это тебе, – протянула она Карлу документ. – Помни меня и возвращайся после войны, – прошептала она, и ее большие мечтательные глаза наполнились слезами.