— Стоит ли таких трудов? Зимой? На Броккен? — тяжело, исподлобья, уставился на Берта вампир. По комнате опять поползли тени, зашептало в углах. — Очистительный костёр для спасения души и во дворе разложить можно. Наслышан, как вы нас… спасаете…
— Тьфу! Я тебе уже сказал, что ты дурак? Могу повторить, — обозлился Берт. — С вершины Броккена открывается путь в мир фэйери. Там таких, как вы, полно, целое государство.
«Чокнутый», явственно отразилось на лице вампира.
— Ещё раз говорю: дурак. Я там жил полгода. Как ты думаешь, почему на меня твои штучки не действуют? А? Да потому, что защиту сам райн Донни ставил, и ему не четырнадцать лет, а больше шестисот. Раз говорю — спасать, значит — спасать! И не говори мне, что фэйери не бывает, в зеркало, вон, на себя посмотри — много увидишь? Так, может, и тебя не бывает?
— И вы считаете…её душу ещё можно спасти? — тихо спросил вампир. — А мою? Или я уже навечно… проклят?
— Тьфу, ну, вот как тебе объяснять, а? Души у вас и так живые, пока вы на крови не спились и себя не потеряли. От людей я вас спасу, от их страха. А от самих себя вас фэйери спасать будут, объяснят, как себя вести, чтобы тварью не стать. Уж с Божь… гхм… нормально, короче, если дурить не начнёшь. Пей молоко, говорю! Быстро! Да не через край, дубина, клыки же мешают! Вон соломина торчит, возьми в рот — и тяни. Вот так-то! Ох, грехи наши тяжкие! Прости, Го… умпф… да молчу, уж не дёргайся! Минна, выходи, мы договорились, — Бертольд смёл с пола чеснок в миску, погасил лампаду и снял образа с двери. Минна нерешительно выглянула и вышла в комнату.
— Ульрих фон Штольц, — отработанно поклонился вампир. И недовольно добавил: — Младший.
— Но… это не тот… — удивилась Минна.
— Минна, как ты себя ведёшь? — нахмурился Берт.
— А… Ох, простите, — поспешно присела Минна в церемонном реверансе: босиком и в погребальном платье, больше похожем на ночную рубашку. — Вильгельмина Роммберг, ваша честь!
Вампиры переглянулись, и вдруг оба прыснули и расхихикались совершенно по-детски. Берт плюнул и пошёл наверх собираться. Вот же сподобил Господь! Кто бы мог подумать! Господь всемогущий, молился он, собирая тёплые вещи, все, какие есть, прости их и помилуй, ибо не ведают, что творят! И избави меня, недостойного раба твоего, от греха гордыни, ибо не ведаю и я, что творю, и зачем я это творю, Господи, Боже мой? Но не могу же я их просто убить, ведь это дети! Несчастные, запутавшиеся — и они прокляты? Прости меня, Господи, но я не могу. И не морок это, потому как лежит на мне заклятье райна Донни, тьфу, чёрт, прости, Господи, но лежит, да, а что тут сделаешь? Но это же заклятье ПРОТИВ принуждения и морока… или нет? Или оно и принуждает меня, доброго католика, помогать этим отродьям дьявола и исчадиям тьмы? Ох, Господи, не знаю, но иначе не могу! Не могу! И пусть я проклят буду вместе с ними, но душа моя будет спокойна. Но ты же не допустишь, Господи?
Они говорили целыми днями, пока у Берта не начинал заплетаться язык и не пересыхало в горле. Он учил их всему, что успел узнать там, в мире фэйери, и они были внимательными учениками. Одна беда — слишком мало он знал, а в магии и трансформации тела не понимал и вовсе. Знал только, что это должно быть, а как этого достигнуть? Но надо, надо, вдруг он не доедет, мало ли что? Молиться они теперь не могут, значит надо найти другой путь сохранения души, который подошёл бы именно им, уже не живым, ещё не мёртвым. Изобрести правила существования, которые позволят им дождаться открытия портала, не став за это время чудовищами, не предав в себе то, что считали они правильным при жизни, сберечь и не растерять остатки человечности. Это трудно, очень трудно даже живым, способным внимать слову Господа и чувствовать благодать Его, а что уж говорить о мёртвых, коим слово Его недоступно. Но «цель оправдывает средства», как гениально сформулировал сподвижник Игнатий Лойола, с которым Берт разминулся во времени всего на двадцать лет, а цель слуги Господа — спасать души, кои ещё поддаются спасению. И они спорили часами, переосмысливая понятие «человек» и заново изобретая то, что в мире фэйери существовало уже тысячелетия и называлось клятвой ле Скайн. С большим трудом общими усилиями находили они решения и радовались им сообща.
Молоко, мёд и яйца покупали раз в день, один раз повезло — на хуторе резали корову, Берт купил целую печень. Ведра парного молока с дюжиной яиц вампирам хватало ровно на сутки, если не скисало от постоянной тряски, печень с вином растянули на два дня. Растирать её в кашу в тряской карете оказалось тем ещё развлечением. Вообще же всё слилось в какой-то нескончаемый ледяной кошмар, мёрз Берт нещадно, жаровня не спасала, давая ровно столько тепла, чтобы превратить в жидкую грязь снег, натащенный на сапогах, и не дать превратиться в лёд молоку. А уж каково приходилось старому Петеру на облучке, Берт и думать не хотел. Плохо приходилось. Да, закутал Ульрих свою марионетку изрядно, но, если даже в карете под грудой лисьих и волчьих шкур Берт почти трясся от холода — что же было с Петером при постоянном ветре в лицо? А Берт заменить его не мог, он не умел править каретой. Немного оттаивал Берт только в харчевнях, куда они с Петером заходили поесть. Ели быстро, много — густую горячую похлёбку, жаркое, кашу с шкварками. Единственное, что радовало Берта несказанно — что всё это не произошло в Адвент, рождественский сорокадневный пост. Никто не продал бы им ни парного молока, ни яиц. И каша была бы без мяса. А на таком морозе без мяса не выживешь. Ели молча — разговаривать с Петером было невозможно. Он всё делал, как кукла, точно и размеренно, обмороженное, с шелушащейся кожей, лицо было неподвижно и бесстрастно, глаза глядели в одну точку. Или не заходили, если харчевни на пути не обнаруживалось. Тогда съедали в карете по кругу колбасы с хлебом, разогрев их на жаровне, запивали вином и ложились спать на сиденьях, закопавшись в меха, а Ульрих и Минна отправлялись править лошадьми по ночной пустынной дороге. С деньгами проблем не было, с заменой лошадей, соответственно, тоже. Спустя трое суток подъехали к Гарцу. Дорога пошла вверх, ехать стало труднее, колёса вязли в снегу, лошади быстро уставали. Темп резко упал. До Гарца доехали за три дня, а здесь уже совсем близко, и вершину Броккена иногда видно, вон она, лысая, как колено, но сколько они так до неё тащиться будут? Периодически приходилось Берту вылезать и подпихивать карету сзади, спасибо вам, райн Донни, за здоровье! Со сменой лошадей и с едой появились проблемы: деревни стали редки, люди подозрительней и злее. Но золото пока спасало ситуацию. Удивительно, но ограбить их ни разу не попытались. Вымерли бандиты, что ли? Или холод разогнал?
В четвёртый вечер Берт покормил Ульриха. Объяснил, что надо зализать порез, вспорол ладонь, сунул ему под нос. Тот был страшно растерян, не знал, как себя вести, благодарил… Злой, простуженный, почти насмерть замученный холодом и дорогой, Берт сказал ему «Да пошёл ты…» и лёг спать.
К подножию Броккена подъехали к рассвету седьмого дня. Дорога — вернее, заметённая снегом более-менее ровная лента между деревьями, шла мимо и дальше. Летом-то тут ездили, но сейчас, среди зимы, сумасшедших не находилось. Наверх не было даже тропы. Ели, запорошенные снегом, тишина, ветер, безлюдье. Даже ворон не слышно.
— Мы не успеем за ночь подняться на вершину, — закинув голову, оценил ситуацию Ульрих. — Нас сожжёт рассвет. Моя Гелла не успела научить меня превращаться в летучую мышь, а вы, при всех своих знаниях, научить не сможете. И в снег не закопаться, его слишком мало. А вас с Петером прикончит холод. Мы проиграли. Я благодарен вам за интересное путешествие, герр Траум, но всё было впустую. Уехать отсюда мы с Минной не сможем, нас тянет на вершину, а вы с Петером ещё вполне можете вернуться. Попрощаемся?
— Мальчишка! Паникёр! — с отвращением прохрипел Берт и закашлялся. — Сейчас мы все будем спать. До вечера, пока не стемнеет. А потом мы попадём на вершину. И будем полночи думать, как укрыть вас от солнца, а меня — от холода, а вторую половину — делать это укрытие. Всё ясно? Спать!
