«Так крепко спит, аж бесит!»

Стягиваю с неё одеяло, чтобы разбудить на занятия и расспросить о том, что было ночью, — или чтобы не чувствовать себя столь обделённой, — но она лишь хнычет и издаёт измученный стон.

— Вики, отвали, — бормочет она, даже не пытаясь вернуть одеяло — сон, видимо, гораздо важнее тепла. — Я никуда сегодня не иду, и тебе советую.

— Ага, — саркастично отвечаю я и, нехотя сжалившись, отдаю ей одеяло. — Мне со стипендией только бы прогуливать.

Мими больше ничего не говорит — сон одолевает её, и я кое-как борюсь с желанием лишить её пледа вновь. Вместо этого я лишь неохотно складываю тетради в рюкзак, не забывая время от времени издавать протяжные зевки.

На занятия я иду без прежнего энтузиазма — да уж, праздновать что-то за несколько часов до учёбы, очевидно, не лучшая идея, но, если я не хочу слететь со стипендии, прогуливать нельзя. «Я пропустила слишком много веселья, чтобы сейчас так просто отказаться от этого», — с усмешкой думаю я о своих потерях ради стипендии, вспоминая, с какой искренней грустью приносила в жертву практически каждую вечеринку за последние полгода.

По расписанию первой должна быть история кино, но профессор, на удивление, задерживается. Я вновь сижу за партой одна, а хвалёного Асмодея так и нет. Что ж, либо у него что-то случилось, либо он предпочитает сон. Не могу отрицать, что я жду, когда он придёт хотя бы на одно занятие — мне было бы действительно интересно посмотреть на того, кого похвалил Сэми, и в частности на того, кто является лучшим другом Люцифера. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, — верно?

Слышу, как позади меня шепчутся Лора и Энди — это, впрочем, неудивительно, они делают это абсолютно всегда, заставляя меня всё время оборачиваться назад и недовольно просить перестать, но на просьбы они, конечно, не реагируют. Ложусь на парту, кажущуюся сейчас особенно удобной, и закрываю глаза, положив под голову руки. Не знаю, сколько времени нахожусь в такой позе, но прихожу в себя только от знакомого голоса, эхом прозвучавшего в голове, отчего изначально создаётся ощущение, словно всё происходящее — сон.

— Добрый день, — здоровается она, и я не верю своим глазам, видя мамино лицо. Я так и не позвонила ей, не узнала, что произошло, а сейчас она невозмутимо стоит передо мной, держа в руках папку с бумагой. — Меня зовут профессор Ребекка, и с этого дня я буду преподавать у вас историю кино.

Я не знаю, как реагировать и что я должна чувствовать в этот момент, и просто хлопаю округлёнными от удивления глазами. Она тоже замечает меня, но задерживает на мне взгляд не дольше, чем на ком-либо другом, убрав пшеничную прядку волос с лица. Так, словно я означаю для неё ровно столько же, сколько и остальные в этой аудитории!

Моему негодованию нет предела — это сюрприз? Тогда, мамочка, он совершенно не удался! Несомненно, я знала, что мама окончила этот же ВУЗ и этот же факультет, — отсюда и моя любовь к режиссуре — но откуда мне было знать, что она может решить преподавать здесь, не предупредив меня?

На занятии она ведёт себя точно так же, как и всегда, оставаясь серьёзной и ни на секунду не давая понять хоть кому-то, что в аудитории находится её дочь. Честно признать, я часто задумывалась: испытывает ли она хоть иногда какие-то чувства, или они вовсе чужды для неё? В отличие от порой чрезмерно эмоционального отца, переживающего о любой царапинке на моём детском теле, мама всегда подходила к ситуациям с холодным разумом. Для меня всегда было приятным удивлением, что они остаются вместе спустя столько лет, строя счастливую и крепкую семью независимо от совместимости характеров.

Бесконечный поток вопросов о том, как она вообще здесь оказалась, лезет в голову, практически не давая мне возможности отбиться от них, и Энди попадается под горячую руку, когда прерывает мои мысли, решив, что это идеальный момент для того, чтобы попросить ручку. Интересно, зачем тебе, идиот, ручка, если нам пока не было сказано что-то писать?

Лекция, по ощущениям, длится бесконечно, и я действительно устаю от неё, несмотря на то, что несколькими часами ранее скучала по голосу мамы и хотела вновь его услышать. Облегчение наступает лишь тогда, когда она произносит последнюю фразу и показательно захлопывает свои конспекты:

— На следующее занятие подготовьте, пожалуйста, доклады о редко встречающихся жанрах кино в начале двадцатого века и их влиянии на современное киноискусство, — говорит мама, встретившись с недовольными возгласами. — Спасибо за внимание, хорошего дня, — она игнорирует всеобщее возмущение, словно ничего не заметила.

Все расходятся, прощаясь с ней, а я остаюсь по очевидным причинам.

— Ничего не хочешь сказать? — спрашиваю я, подойдя к маминому столу, когда она складывает свои бумаги обратно в папку.

— А должна? — она вновь делает вид, что ничего не произошло, вновь не показывает ни единой эмоции и даже не поднимает на меня взгляд.

— То есть то, что ты, оказывается, теперь преподаёшь у меня, не должно было меня удивить? Или это теперь в порядке вещей — не делиться ничем, не отвечать на звонки? — смотрю на неё сверху вниз, сложив руки на груди так, что сумка неудобно упирается в живот. Вопросы, которые я держала в себе на протяжении полутора часов, выливаются из меня без остановки, но легче нисколько не становится. Даже наоборот, ведь теперь я точно понимаю, что не сплю.

— Виктория, — мама прерывает меня строгим голосом — таким, какой я слышала каждый раз, когда провинилась — и массирует шею круговыми движениями. — Не будь такой инфантильной. Мне предложили повышение, как я могла отказаться? Так ещё и в ВУЗе, который мне довелось окончить много лет назад.

— А папа? Ты оставила его одного? Где ты сейчас живёшь? — вспоминаю наш видеозвонок и его странное поведение, отсутствие мамы и порядка в доме, и теперь всё становится на свои места.

— Я живу у своего коллеги и по совместительству старого друга, профессора Винчесто, ты с ним уже знакома, — отвечает она, но вопросов у меня только прибавляется. Насколько это нормально — жить с другим мужчиной, когда находишься в браке больше двадцати лет? — Папа был не против, всё нормально. Хватит, я прошу тебя, — её тон даёт понять степень недовольства, а взгляд, наконец поднятый на меня, скорее раздражённый, чем дружелюбный.

Я тоже рада тебя видеть, мама.

Она больше не даёт мне возможности задать даже один вопрос, выталкивая из аудитории почти силой, что уж говорить о тёплых объятиях, подобающих матери с дочерью. Как расчётливая мама, принимающая подобные серьёзные решения не за один день и иногда даже не за одну неделю, могла так импульсивно переехать в другой город? И как чувственный папа, так лелеющий их отношения, мог отпустить её жить с незнакомым человеком? Что такого могло произойти за несколько дней моего отсутствия, что доверительные отношения с родителями вмиг распались, и теперь они скрывают от меня что-то важное?

Наверное, так бывает, когда ты взрослеешь и начинаешь смотреть на вещи совершенно под другим углом. Теперь мама не кажется тем человеком, с которым можно поговорить обо всём на свете, а папа больше не ждёт тебя из школы, чтобы узнать, всё ли хорошо у единственной дочурки. Конечно, я знала обо всём этом, но никогда не думала, что ляжет на мои плечи так скоро. Такие события всегда кажутся невероятно далёкими, и даже в момент их наступления ты не всегда веришь, что то, чего так боялся, произошло.

После произошедшего настроение ещё хуже, чем утром, — мне хочется закрыться в комнате и никуда не выходить, хорошенько выспаться и забыть о том, что в семье что-то не так. А хуже всего то, что я до сих пор не знаю и не понимаю, что значит это «что-то».

Желания идти на совмещённую с другими курсами лекцию совершенно нет, но приходится. Жаль, но разрушенное детское мышление вкупе с похмельем не является уважительной причиной для прогула.

Я занимаю место в конце аудитории, чтобы никто не смог отвлечь меня от поиска информации для задания на семинар мамы. Лучше подготовить всё сейчас, а в общежитии отдыхать, чем наоборот. Хотя, быть может, таким образом я просто пытаюсь убежать от мыслей о произошедшем. В таком случае, нужно отвлекаться на что-то другое.