При виде нас кое-кто из находившихся там людей оставлял работу и подходил, чтобы расспросить, кто мы и откуда, но пан Просяк всем строго говорил:

— Извините, но я должен поскорее провести этих двух панов на квартиру, где есть душ.

«Те еще паны», подумал я, рассматривая свою загаженную одежду, и вдруг встретился взглядом с подошедшей к нам молодой женщиной. Она тоже глянула на нашу одежду, потом на наши всклокоченные головы, мы встретились глазами и улыбнулись друг другу, потому что назвать нас «панами» в эту минуту было и в самом деле немалым преувеличением.

На выходе пан Просяк объяснил нам, что этот бункер построили двадцать семей, насчитывающих примерно восемьдесят душ, и это убежище хранится в глубокой тайне. Но по случаю Песаха с польской стороны пришло много людей, чтобы отпраздновать его со своими родственниками, и теперь у них собралось сто двадцать человек. И всех их придется втиснуть в это убежище, иного выхода нет. Если на день-два, это не составит проблемы, но если счет пойдет на недели, беды не миновать.

Я сказал:

— Недели?! Да ведь они задохнутся здесь через час-другой!

Пан Юзек посмотрел на меня, но ничего не сказал.

Да, конечно, они установили тут вентиляционные трубы, я и сам заметил. Но такая вентиляция могла обеспечить воздух лишь для нескольких десятков человек, не больше. Я попытался представить, как будет выглядеть этот бункер, когда в него набьется сотня с лишним людей, и подумал, что, пожалуй, не остался бы в нем ни за какие деньги. Пан Юзек угадал, видно, о чем я думаю, потому что вдруг спросил меня:

— А что бы ты сделал, Мариан, если бы у тебя был ребенок или двое?

Что бы я сделал? Я почувствовал, как у меня непроизвольно сжимаются кулаки.

— Я бы сражался, — сказал я.

Мы прошли через несколько дворов и вышли на Свентоярскую. И вдруг увидели странное зрелище: какой- то человек стоял над гребнем стены, на верху лестницы, и что-то кричал на польскую сторону. Я не видел его слушателей. Возможно, они стояли на улице или в саду, потому что как раз там за стеной находился сад Красиньских. И этот человек буквально ораторствовал. А ведь в любой момент какой-нибудь немец мог всадить в него пулю. Как видно, в это время в гетто наступило затишье. И он кричал полякам примерно такие слова:

— Приходите и присоединяйтесь к нам! Мы должны сражаться вместе, плечом к плечу! Настало время выйти на бой! Настало время подняться против немецких захватчиков, топчущих нашу родину.

Когда он сказал «наша родина», я подумал, что это, в сущности, правильно. Хоть они и евреи, но они и в самом деле родились и выросли здесь, в Польше. И не только они, но и их родители и, возможно, родители их родителей.

Потом он призвал поляков с той стороны поберечься, потому что еще немного — и здесь опять начнут стрелять, а под конец воскликнул:

— Да здравствует Польша!

И когда он спрыгнул вниз, мы услышали за стеной аплодисменты. Я был рад, что и пан Юзек это слышал. Пусть не думает, что все поляки такие, как Вацек и Янек.

Я сказал ему:

— Видите!

Но он только пожал плечами. А потом повернулся к своему другу и спросил, какова его роль здесь. Тот ответил, что он рядовой солдат, если его можно назвать солдатом. Но он еще и ответственный от подпольной организации за весь тот бункер, куда мы поднялись из канализации. В свою очередь, он спросил пана Юзека, трудно ли было идти по каналам, и тот ответил, что его больше взволновал услышанный нами взрыв. Оказывается, Антон обещал не только доставить в гетто крупную партию патронов, но и вывести отсюда большую группу людей из числа вернувшихся на праздник. И если дорога перекрыта…

Пройдя с нами еще немного, пан Просяк попросил прощения, что не может провожать нас дальше, потому что обязанности ответственного за бункер требуют его скорейшего возвращения туда, но пообещал, что его друг, доктор Раппопорт, примет нас в своей квартире, как принял бы его самого, и мы сможем там помыться, сменить одежду и поесть.

И так оно и было. Но свои ботинки мне все же пришлось почистить, потому что пан Юзек категорически отказался взять обувь у доктора Раппопорта и мне запретил тоже. Он сказал, что если нам придется снова идти по туннелям или куда-то бежать, чужие ботинки могут нас подвести.

А потом он вытащил из своей мокрой одежды два больших пакета денежных купюр и дал их мне.

— Как договаривались, — сказал он.

Я взял деньги — они были немного влажными — и понюхал их. Они тоже воняли канализацией. Кто сказал, что деньги не пахнут?

А потом хозяева во главе с паном Раппопортом пригласили нас к столу. И когда пан Юзек увидел, как я поражен обилием еды, он снова напомнил мне о Песахе. Всё это были остатки вчерашней праздничной трапезы.

Тут и в самом деле было что поесть. Мне трудно было поверить, что вот, немцы приступили к окончательной ликвидации последних евреев Варшавы, а они еще вчера сидели тут и радовались тем яствам, которые достали с большим трудом и за большие деньги или приготовили сами. А что сказать о тех, кто оставил надежное укрытие, вроде евреев моего дяди, — и только для того, чтобы вернуться сюда на этот праздник?!

За столом вместе с нами сидело еще несколько человек, и некоторые были в шляпах. Антон не придумал это. Но то были самые пожилые люди. Сидели с нами и молодые, к разговорам которых я особенно старался прислушаться, хотя не все понимал. Но кое-что мне объяснял пан Раппопорт. Главным рассказчиком был человек, только что бежавший из Треблинки. Его рассказ был ужасен — словно человек вернулся из ада. Он во всех деталях описывал, как немцы убивают там евреев, которых грузят на поезда здесь, в Варшаве, заверяя их, будто они едут в Германию на работы. Посреди этого рассказа пан Юзек положил вилку — он не мог есть. Но я шепнул ему, чтобы он ел, иначе у нас не будет сил ни на что, и он снова вернулся к еде, хотя видно было, что он жует чисто механически.

Потом он снова отложил вилку и спросил пана Раппопорта, как организована самооборона здесь, в районе «щеточников». Пан Раппопорт сказал, что у них пять боевых групп. В каждой такой группе порядка пятнадцати-двадцати парней, а также несколько девушек. Тут он поймал мой недоверчивый взгляд и сказал, что этих девушек нельзя списывать со счета, потому что они — из тех сионистских отрядов, которые перед войной готовились уехать в Палестину. Потом он добавил, что оружия на всех не хватает. И боеприпасов тоже. От силы винтовка или две на каждую группу. С другой стороны, есть достаточно гранат, бомб и самодельных бутылок с «коктейлем Молотова» из мастерской пана Клепфиша и его компаньонов.

Когда мы кончили есть, один из молодых парней начал учить пана Юзека обращаться с винтовкой и револьвером. Весь урок занял десять минут. Мне как-то не верилось, что после такого урока человек сможет пользоваться оружием. В основном он учил его правильно прицеливаться. Они исходили из того, что, если кто-то из бойцов будет ранен и не сможет стрелять или повстанцы захватят оружие у немцев, пан Юзек сможет присоединиться к бойцам. А пока он может помогать без оружия.

Меня они вообще не принимали в расчет.

В эту минуту в комнату вошел пан Просяк. Он отозвал нас в угол и посадил напротив. Но хотя ясно было, что он пришел сказать нам что-то важное, пан Юзек заговорил первым. И все из-за меня. Он пытался убедить его, что нужно помочь мне выбраться из гетто. Пан Просяк терпеливо выслушал его, покачал головой и сказал:

— Все мы в руках Божьих…

И я сразу понял (как, думаю, и пан Юзек), что никто здесь не будет заниматься судьбой польского мальчика, когда в любой момент может решиться судьба всех этих людей, что вокруг нас. Ведь было ясно, что лишь немногие из них останутся в живых — если кто-нибудь останется вообще. Не об этом он хотел говорить. Он пришел спросить меня об Антоне.