Он купил себе сигареты и спички у одной женщины-инвалида, мимо которой я всегда прохожу, когда иду к дедушке и бабушке, потом вдруг показал на один из домов и сказал:

— Тут мы жили в гетто.

Я совсем забыл — ведь еще летом весь этот район был внутри гетто. Мои дядя и тетя получили еврейскую квартиру на Желязной, шестьдесят два, возле бывшего кинотеатра «Акрон». Мне даже достались игрушки, которые там были. Дядя и тетя позвали меня к себе и сказали, что я могу взять все, что хочу. Там была детская комната, а в ней двойная голубая полка, заставленная книгами и игрушками, некоторые были поломаны. И стояли две кровати. Похоже, там жили два брата, потому что девчоночьих игрушек я там не увидел. И вообще, все, что там было, в сущности, это три медведя и обезьяна. Я их не взял. Это могли быть игрушки маленького мальчика. Меня удивило, что книги были обычные, по-польски. И игрушки тоже, как у любого нашего маленького мальчика. И там не было ничего еврейского, ничего такого, что было бы написано другими буквами.

Между прочим, там я нашел книгу «Отверженные».

Каждый раз, когда я видел детскую комнату с двумя кроватями, я испытывал зависть. Я всегда хотел иметь брата или сестру. Но только чтобы это не были дети Антона.

Когда мы уже подходили к Мостовой, пан Юзек попросил свернуть направо, чтобы немного погулять по Старому городу. Я тоже любил гулять там. Когда я ходил навещать дедушку и бабушку, я тоже всегда делал в этом месте петлю.

Мы поднялись на мост Кербедза и постояли там, глядя на реку. Кое-где у берегов уже появился лед. Кататься на прогулочных катерах или на весельных лодках было уже нельзя, но день был так хорош, что, несмотря на снег на берегах и голые деревья, у меня возникло такое ощущение, что вот-вот появится какой-нибудь прогулочный пароходик и пройдет под мостом. Но прошли только два больших плота с грузом.

Было ужасно приятно стоять там и смотреть на текущую под мостом воду. Пан Юзек очень красиво выразил это. Он сказал: «Движение воды гипнотизирует человека. Движение воды и языки пламени». А потом спросил меня:

— Ты когда-нибудь был на берегу моря?

Я никогда не был на море. Из Варшавы туда довольно далеко ехать. Но мама обещала, что мы поедем на море после войны. Иногда я пробовал смотреть на Вислу так, чтобы не видеть противоположную сторону. Чтобы было как на море. Или как в туманный день. Я спросил пана Юзека, но он сказал, что это непохоже. Я помню его слова:

— Река — это река, а море — это море. У каждого своя красота, свой голос, свой запах. Я люблю море, и я люблю Вислу.

Я знаю также, почему эти слова врезались в мою память: до тех пор я никогда не думал, что евреи тоже любят Вислу.

Когда мы шли от моста, он спросил, как меня зовут. Я ответил. И объяснил, что мамина фамилия из-за Антона. А он сказал, что я могу называть его просто Юзек, но, как я уже говорил, фамилии своей не назвал. По сей день не могу понять, почему.

Дедушка сидел, как обычно зимой, внутри комнаты, у закрытой двери. Сидел и смотрел наружу сквозь стекло, которое бабушка перед уходом очистила от морозных узоров. Я никогда не мог понять, в самом ли деле он смотрит. Иногда, когда я подходил к нему, мне казалось, что он вообще никуда не смотрит и ничего не видит, хотя глаза у него открыты. Он сидел, время от времени постукивая своей палкой по полу, так что там уже образовалась вмятина. А иногда рисовал что-то пальцем на двери или на стекле, и его нижняя челюсть отвисала, как у столетнего старика, потому что бабушка, уходя, запирала его зубной протез в шкафу.

Когда мы вошли, он не сразу нас заметил, потому что говорил с кем-то вполголоса. Обычно он говорил со своей старшей сестрой или с одним из своих родителей. Если это была ссора, значит, он говорил с сестрой. Со своей матерью он говорил так, будто она сидит напротив него и он ей что-то рассказывает. Как-то раз я попытался понять его рассказ, но это оказалось невозможно. Сначала он говорил одно вполне логичное предложение, а потом продолжал про что-то совершенно другое. Например, он говорил: «Мама, эти сигареты можно выгодно продать, но этот немец не спускает воду, такой мерзавец». Это были просто куски из разных воспоминаний, которые случайно соединились у него в мозгу.

Когда он говорил со своим отцом, он обращался к нему «пан» или «пан отец». Некоторые люди и сегодня обращаются так к своим отцам.

— Дедушка, доброе утро, — крикнул я, потому что он был вдобавок ко всему немного глуховат.

Я показал ему коробку сардин, и он сразу же встал.

— Бабушка послала, — сказал я.

Мы вдвоем помогли ему добрести к столу и усадили его там. Я боялся, что ему будет холодно, потому что бабушка обычно берегла уголь для зимних вечеров, но в печи еще горели дрова, и в комнате было приятно.

Дедушка даже не обратил внимания на пана Юзека, как будто было само собой понятно, что я приду еще с кем-то. Я повесил плащ и шляпу пана Юзека на вешалку. Антон, когда рассказывал мне что-нибудь плохое о евреях, всегда упоминал, что они сидят дома в шляпах. Но я ему не верил. Правда, наши клиенты, трое братьев из гетто, обычно встречали нас в шляпах, но это было в подвале. Я не мог себе представить, чтобы кто-то зашел в свою или чью-нибудь квартиру и не снял шляпу. Я был уверен, что это одна из выдумок Антона, порожденная его ненавистью к евреям.

Я вынул из буфета полбуханки хлеба и кусок сыра и принес три чашки кислого молока, которое бабушка всегда заквашивала возле печи. Принес тарелки и накрыл на стол. Потом наполнил чайник водой, поставил на печь и подбросил несколько поленьев, чтобы вода быстрее закипела. Дедушка и бабушка не были подключены ни к газу, ни к электричеству. По вечерам они сидели при свете керосиновых ламп или свечей. Бабушка говорила, что не хочет иметь никаких дел с властями. А то еще начнут проверять счетчик и требовать денег. Но сегодня я думаю, что дело было не в деньгах, а в ее связях с подпольем.

Дедушка хотел отломить себе хлеба, но у него дрожали руки. Тогда он положил хлеб и только перекрестился и произнес положенную молитву, а я вынул из тайника ключ от маленького шкафчика и дал ему его зубной протез. И мы сели есть.

Только тут я понял, насколько пан Юзек голоден. Между одним глотком и другим он спросил, почему бабушка запирает дедушкины зубы. Я объяснил ему, что дедушка иногда ложится на кровать и засыпает с протезом во рту, и тогда он может подавиться. А когда он сидит в кресле или на своем стуле у двери, то играет протезом внутри рта, и протез может выпасть и сломаться, и ему нечем будет есть.

Вдруг дедушка застыл с поднятой вилкой в руке. Я надеялся, что это у него не случится и он не опозорит меня перед гостем. Потому что иногда ему случалось забывать, что он сидит за столом и ест, и тогда он вдруг вот так застывал с вилкой или ложкой на полпути ко рту, и все падало на него или на пол. Я быстро взял у него вилку и стал кормить его сам.

— Ты очень хорошо заботишься о своем дедушке, — заметил пан Юзек.

— Да, я привык.

А потом я засмеялся и сказал:

— Знай бабушка, что в ее квартире сидит еврей, она, наверно, протерла бы тут все лизолом.

Может быть, я не должен был это говорить, но я не удержался.

— Так сильно она ненавидит евреев?

— Да, — сказал я.

— И вся твоя семья?

— Не вся. Про дядю, который погиб, я не знаю. Дядя Владислав не ненавидит и не любит. Он просто зарабатывает на евреях. Но не на том, что он их выдает или шантажирует, — я сглотнул, — а на том, что он их прячет, понимаете? Это тот дядя, к которому я ходил сегодня.

— А твоя мама?

— Мама верит, что люди равны перед Богом. И неважно, во что они верят или не верят, как они одеваются и какие у них обычаи. Она вообще всегда говорит противоположное тому, что говорит бабушка.

— А твой отчим?

Я ответил:

— Больше он ненавидит только немцев. И, может быть, коммунистов. Мой отчим думает, что нам самим надо было выгнать коммунистов из Польши, если бы немцы этого не сделали. А евреев всех отправить в Палестину. Даже за наш счет. Потому что в одной стране есть место только для одного народа.