Старый пес В тот вечер, сезона охоты в начале, я пса одинокого встретил в лесу, и было в глазах его столько печали, что понял я: плохо бездомному псу. И сам он, охотничьей, видно, породы, прилег в стороне от костра, в темноте, все хвост поджимал, мол, ушли мои годы, и нюх мой, и зренье, и хватка не те. Он голоден был, но, связав себя в узел, не брал ни кусочка. Тому уже рад, что, вроде, не гонят, и все-таки трусил, как будто во всем был и здесь виноват. Вина ж его в том состояла, похоже, что дичь загонять он уж был не мастак ни вечером хмурым, ни утром погожим… Не нужен охотник такой и «за так». За профнепригодность, а проще – за старость на согнутых лапах, кривую на вид, он выгнан хозяином… Но не осталось у пса на хозяина горьких обид. Он жизнь доживает свою бестолково — нет смысла под солнцем собой дорожить… А вот за хозяина, даже такого, готов он без страха живот положить. Пусть радостью старость окажется наша. Бывают же ведь на земле чудеса! А – нет, пусть хотя бы минует нас чаша и участь печальная старого пса. Когда молод и дерзок я был Когда молод и дерзок я был — ошибался во многом. Меж горним и земным красоты не ценил. И цветы рвал безжалостно, с корнем. Словно вечен, по жизни пыля, жить всерьез не считал своим долгом, когда молод и дерзок был я и когда ошибался во многом. Мне не нужен был добрый совет, был я глух к стариковским заветам, полагая, что проку в том нет. Но потом как жалел я об этом! И все ж душу свою, несмотря на все то, что здесь сказано мною, в чистоте сохранил я, творя дело жизни с любовью земною. Старый дом Который год, не падая, стоит из сил последних опустевший дом, как о костыль опершийся старик, кто в прошлом весь, чьи думы – о былом. Входная дверь в нем сорвана с петель, давно погас очаг и хлам везде. Уж не метла метет здесь, а метель. Висит клюка без дела на гвозде. Всех тех, кто жил здесь, видит он во сне, и слышит смех под треск горящих дров. О, как он пах смолой – хвала сосне! Как счастлив был давать тепло и кров! И крикам детским, шумным играм их он снова рад в своих тревожных снах. И отзвук птичьих трелей в нем не стих — струной еще дрожит в его стенах. Дом, тихо становящийся трухой! Те, кто здесь жил, кто здесь имел всегда твое тепло и добрый твой покой, уверен я, придут еще сюда. Пускай не все. Как должное прими — неумолимо время – многих нет. И даже тех, кого ты знал детьми, да, даже тех, давно пропал и след. Ручей
Тихо, тихо, словно кошка, ночь приходит в мир, и вот тихий свет луна в окошко, лишь откроешь штору, льет. Плавно тихие затоны погрузились в тишину. Не плывут уже, а тонут даже реки. Ну и ну! На полях немеют птицы, чайки стынут на пруду. Гаснут дальних звезд зарницы, в облаках, имей в виду. Лишь не дремлет в черной гуще, а журчит все горячей дум моих, вперед бегущий, незатейливый ручей. Костер Суета одолела совсем! Убежать бы из города, право, к тихим духам тайги, где ни стен, ни заборов – лишь сосны да травы… Бор, колдуя, с ветвей своих вниз запах хвои льет, вроде елея… Словно выпил прохладный кумыс — на душе как-то сразу светлее. Окружит тебя соснами бор, распахнется душа: стой и слушай. И скажу, запалив я костер: «Дух огня, защити мою душу!» И ответит, в огне замерев, он не делом – намеком скорее: теплый ветер сквозь ветви дерев вдруг прорвется и сердце согреет. И тогда мощь земли моей в кровь мне вольется, как сила немая. И я в город вернусь этот, вновь все, что жизнь мне дала, принимая. Забытая коса Рано утром, поднявшись чуть свет, в час, когда еще в поле роса, накормив, проводил старый дед до ворот молодого косца. Тот разжег, до опушки дойдя, костерок, и в огонь щедро лил свой кумыс и у Духа огня для себя всё удачи просил. После правил косу. Луч косой, первый, тихо пронзал в небеса… Вдруг косец замахнулся косой — и в тиши зазвенела коса. Что ж, созрела трава – дед был прав — гнется уж, соком жизни полна… Взмах за взмахом – и скошенных трав за волною ложится волна. И холодные капли росы, блеск зари на которых еще, к острию припадают косы и стекают с него горячо. Так вот, духами предков храним, он и косит: ни буря, ни гром не страшны ему. Поле за ним разноцветным ложится ковром… Не царями народ наш всегда славен был – косарями, скорей, ведь была для улуса беда, если не было в нем косарей. Но теперь жизнь другая. Теперь всё машины – в полях, на лугу… А коса… Коль открыть эту дверь, то висит где-то в дальнем углу. |
