– Последнее.

– Ну давайте.

Я пощелкал пальцами возле уха – мысль с трудом собиралась в предложение. Старик молча смотрел то на меня, то на лампу.

– Что, если советский диспетчер сидит, ну этот вот наводчик и организатор, сидит в немецкой части городской администрации? Если действие идет наискосок: мотив лежит, действительно, в поле интересов немцев, а исполнение осуществляют неотслеживаемые советские диверсанты.

Старик перестал смотреть на лампу.

– Вы детектив, что ли, в дороге читали?

– Я ничего в дороге не читал.

– А, по-моему, вы читали какого-то шерлокхолмса.

– Я просто озвучиваю версию.

Старик устало махнул рукой.

– Версии должны быть по законам реального мира. Немцы – это немцы, советы – это советы. Белые фигуры не ходят черными фигурами. Вообще давайте уже на сегодня закончим. Выключайте свет и идите спать, завтра надо рано вставать. Пойдем сначала на похороны Брандта, потом уже к Бременкампу.

Я оглядел комнату еще раз.

–А где мне, собственно, лечь?

– Ах, да, портье обещал найти вам складную кровать. Спуститесь и возьмите ее. Только поскорее, пожалуйста.

Портье встретил меня совсем осоловелым. С третьего раза он понял, что я прошу, а затем у него еще минут двадцать ушло на то, чтобы втащить кровать в номер. Старик на все его шумные манипуляции лишь молча выглядывал из-под одеяла, которым укрылся до носа. На прощание портье выключил в номере свет и громко захлопнул за собой дверь. Я посмотрел на часы, но в темноте ничего не разглядел. Старик мерно дышал в тишине. Я решил, что, скорее всего, на такой неудобной раскладушке вообще не засну, и лучше не валять дурака и перебрать в памяти все, что узнал за день, и все внимательно обдумать. Из окна слегка задувало, поэтому руки я все-таки сложил под одеяло, ну а глаза закрыл потому, что все равно ведь ничего не было видно.

6.

Старик растолкал меня, когда уже оделся. Шторы были раздвинуты, за окном светало. Под окнами долго и громко буксовал грузовик с неразборчивыми человеческими голосами. Где-то неподалеко железкой били по железке – просто так, без конкретной цели, только чтобы у меня в голове посильнее отдавалось.

– Пойдемте завтракать. Туровский заедет за нами на машине через полчаса.

За ночь потеплело. Вся улица оказалась затянута неправдоподобно густым молочным туманом. Мы, опасливо озираясь, перешли дорогу и поели в занюханном трактире напротив гостиницы. Потом проделали путь в обратном направлении. Старик уселся в кресле в фойе гостиницы, а я, чтобы не создавать толкотню, все еще ватный ото сна, вышел на крыльцо.

От земли как будто шел холодный пар. Голова неприятно пульсировала и туго соображала. Грузовики все ехали. Я зевнул три раза подряд, последний раз прямо до слез. Компания ворон устроила вялую чехарду над улицей. Одна, самая шумная, снималась с ветки и с гаканием перелетала на телеграфный столб. Чуть она усаживалась, как за ней, тяжко оттолкнувшись, отправлялась другая, затем третья. Но прежде чем те добирались до столба, первая уже снова гакала что-то раздраженное и летела на крышу трактира, и дальше обратно на ветку. Ворон спугнул автомобильный гудок, и, шумно шурша крыльями, они все разом нырнули куда-то в туман. Из грязного опеля высунулся Туровский и поздоровался. За рулем сидел чернявый мужчина с густыми усами, которого Туровский представил как своего коллегу Навроцкого.

Машина ехала медленно. Мы пересекли мост, объехали вокзал и проехали еще один мост уже через железнодорожное полотно. На кладбище было немноголюдно, деревянные воротца в обветшалой арке из красного кирпича, отделявшей лютеранскую часть кладбища от православной, были закрыты на амбарный замок. На паперти перед церквушкой сидел хорошо укутанный в многослойное шмотье нищий на подушечке и рассеянно водил глазами, выглядывая, кто среди прибывающих подкинет ему мелочи.

Возле вырытой могилы напротив священника уже стояла Волочанинова рядом с высоким худым мужчиной с совершенно белым лицом. Старик тихо сказал мне, что это младший Брандт. Мы с Волочаниновой обменялись приветственными взглядами, было видно, что она не в своей тарелке. Тут же был бургомистр и еще несколько людей, которых я прежде не видел. Среди них выделялся мужчина лет сорока в дорогом пальто и с аккуратным проборчиком. Вдалеке, через несколько оград, стоял, развязно облокотившись о крест, какой-то детина – по-видимому, ждущий следующих похорон копатель могил. Когда священник сказал все свои слова, гроб опустили в могилу и засыпали землей. К мужчине с проборчиком откуда-то из тумана вынырнул нищий и что-то неслышное стал выговаривать, подкрепляя свои слова протянутой ладонью.

Обратно Навроцкий довез нас до большого, дореволюционной еще постройки здания фельдкоммендатуры в центре города, а сам поехал в полицию. Здание было похоже на огромный и совершенно съедобный пряничный дворец с многочисленными, будто сделанными из сахарной белой глазури завитками по всему своему фасаду и пузатенькими, словно бы из румяных сушек, балкончиками по одному над входом и на каждом из двух крыльев.

Старик пошел на прием к Бременкампу, а Туровский завел меня в небольшое кафе на углу дома с противоположной стороны улицы.Открытое каким-то эмигрантом-поляком на месте советского обувного, оно было идеальной наблюдательной позицией: от столика возле окна были прекрасно видны и парадный вход, и оба выхода с внутренней территории комендатуры на две расходящиеся в разные стороны улицы. По словам Туровского, вечерами в кафе собирались прогуливающие паек офицеры и солдаты из богатых, но при нас там был только медленно и сосредоточенно моющий стойку хозяин. Мы на свои хлебные талоны заказали по сахариновому пирожному с эрзац-кофе и уселись за столик ждать старика.

– Клюкнуть бы, – мечтательно сказал Туровский, когда слизал последние остатки крема с пальцев.

Когда я на это только сочувственно кивнул, он порассматривал какое-то время мое пальто и решил заходить с привычной для всех работников городского аппарата стороны:

– По сырости так даже холоднее, чем просто в морозы, не находите? Вроде сижу в фуфайке под пальто, а все равно продрог.

Я опять только покивал.

– А вы в бридж, может, играете?

– Конечно, обожаю бридж.

Я играл в бридж два раза в жизни, причем во второй оказалось, что я не до конца понимаю правила, но дальше молчать было бы просто неприлично. Туровский оживился.

– У нас с Брандтом было что-то вроде клуба для русских служащих: по четвергам собирались у меня, по субботам – у него. Карты, немножко вина. Андрей Филипыч вот на гитаре иногда выступает, если есть дамы. Ну мы решили, что хоть и траур, а все-таки чего зря по домам сидеть скучать. Если хотите, приходите сегодня поиграть.

– Обязательно приду, спасибо.

– Только у меня к вам тогда просьба: сходите со мной сегодня в дом Брандта за ломберным столиком. Мы с Георгием Львовичем уже договорились, ему он без надобности, а у меня только кухонный есть.

Приближался обед. В кафе пришла троица каких-то пижонов в серозеленых куртках с серебряными жгутовыми погонами. Они сели за единственный свободный столик возле нас. Под окном остановилась пара перегородивших нам весь вид мужских спин и, немного посовещавщись, разделилась: одна спина ушла куда-то в сторону предместья, а вторая превратилась в плотного коренастого мужчину, который зашел в кафе за сигаретами и кофе. Вскоре пришел и старик.

Разговор с Бременкампом, как и ожидалось, был исключительно обтекаемым. Он сначала был взбешен тем, что какой-то гражданский поляк задает ему вопросы насчет уголовного расследования, к которому не имеет никакого отношения, но когда старик упомянул фамилию заказчика, успокоился и согласился дать сведения, которые мы все равно едва ли смогли бы проверить.

Туровский выслушал это с таким видом, как будто ничего другого и не ожидал.