Портье сказал, что старик уже в номере. Я поднялся на второй этаж и постучал. Из-за двери донеслось «войдите». Я вошел. Старик лежал на неразложенной кровати в спальной рубашке и теплых домашних брюках, которые усердно возил с собой, сколько мы были знакомы, и перебирал убористо исписанные мелким, его собственным почерком листы.

– Добрый вечер. Вы спать, что ли, уже ложитесь?

– Ложусь, – ответил старик и продолжил черкать в листах.

Я огляделся по сторонам. Кто-то из нового начальства постарался воссоздать облик нормального номера: на полу было выцветшее малиновое сукно, на бог знает откуда взявшемся фальшивом камине стояли неидущие часы из поддельной бронзы, была даже ременная скамейка для чемоданов, в которую саквояж старика поставить было решительно невозможно, как его ни поворачивай. Поспевая за былыми стандартами шика, декораторы точно воссоздали интерьер провинциальной польской гостиницы из тех, что позанюханее. Лампа в номере была ужасно слабая, и старик, заметив, что я не разуваюсь, поручил раздобыть в нее лампочку посильнее.

Я спустился вниз и озвучил просьбу портье. Тот сначала пожал плечами, но, когда увидел, что это не произвело на меня никакого впечатления, куда-то вышел и вернулся уже с лампочкой. В фойе было накурено, а от самого портье пахло перегаром. Я вернулся в номер и вкрутил лампочку, потом спустился вернуть прежнюю портье, после чего с чувством, как от проделанной тяжелейшей работы, снял сапоги и уселся в продавленное кресло под единственным в номере окном.

– Я написал письмо в Смоленск, – объяснил свои листки старик.

Он сложил их, свернул пополам и сунул в конверт.

– Рассказывайте, что узнали.

Я подробно пересказал свои беседы с бургомистром и переводчицей. Старик слушал с безучастным видом и только удивленно поднял брови, когда дошло до рассказов о видах тканей.

– Какая-то дичь. Вы ничего не приукрашаете?

– Побойтесь бога.

– Это все из-за вашего пальто.

– Да, из-за него.

– Ну, шить не начал учить, и то хорошо.

Старику понравилась сплетня бургомистра насчет внутреннего расследования, начатого комендантом, – ровно об этом же ему на условиях абсолютной секретности рассказал в морге Туровский.

– Это больше всего похоже на версию. На осмотре тела я ничего подозрительного не заметил. Брандта не пытали и даже не били – проломленный череп и потом, уже на мертвых тканях, след от веревки. Это самое обыкновенное убийство, а потом топорная инсценировка самоубийства. Мотив ограбления мы можем отбросить?

Старик вопросительно замолчал.

– Да, мне тоже так показалось. Что разговор с сыном Брандта?

– Он совсем раскисший, поэтому много мы не разговаривали. С большего он подтвердил характеристику Туровского. Брандтов выслали из Ленинграда за пару лет до войны. Приехали сюда. Старший устроился в музыкальное училище и на полставки научным сотрудником в музей, а младший – в школу учителем и вел драмкружок в доме культуры. Жена Брандта никуда не устраивалась и почти все время проводила дома. Маловероятно, что они успели обзавестись настолько серьезными врагами, которые могли бы убить двоих за раз и не моргнуть.

– Значит, возможен только мотив, связанный с работой Брандта на немцев?

– Да, только в этом случае все сходится. Вряд ли убийство случайно совпало с отъездом коменданта. Проще предполагать, что оно прямо с ним связано. Пока мы не обнаружим каких-либо указаний на конкретные факты, будем держаться версии, что Брандта убрали из опасения, что он может что-то узнать или сделать. В отсутствие коменданта Бременкамп механически становится самым важным человеком в городе. Бургомистр – фиктивная фигура, а вот его заместитель – взрослый человек, да еще и немец, имеющий дружеские связи с комендантом и местными офицерами. Убив его, можно неделю делать совершенно все, что угодно.

– Что именно делать? Какие выгоды получает убийца?

– Туровский намекнул, что у полиции большие сомнения вызывает прохождение грузов через вокзал. Я думаю, речь идет о краже вагонов со снабжением, тем более, что у Бременкампа для этого есть все формальные возможности. Если предположить, что его в этом уличил сам Брандт, то убийство имеет конкретный мотив. Если нет – то оно было совершено, так сказать, с упреждением.

– Мы завтра на вокзал идем?

Старик потянулся и зевнул.

– Это бесполезно. Там сидят немецкие военные чиновники, которые с нами и говорить не станут. Тем более, если они в доле с Бременкампом или бояться его власти. Отследить документацию можно будет проще – через ратушу. Туровский обещал помочь мне с этим. А вам придется заняться наружной слежкой и записывать всех, кто слишком много ошивается вокруг полкового штаба. Поэтому завтра мы сразу с похорон Брандта пойдем к Бременкампу.

– Думаете, он нас примет?

– Меня. Вам светиться ни к чему.

– Ну хорошо, вас.

Старик надписал конверт и прилепил марку.

– Надо не забыть отправить.

Он положил письмо на стол и вышел в ванную умыться. С зубной щеткой во рту он забрел обратно в комнату:

– Если не примет, то это тоже хороший расклад. Нам полезна любая его реакция. Может быть, это вообще не он. Или он так сильно испугается, что начнет пороть горячку. Или попытается отозвать нас через заказчика. Или, – он отошел сплюнуть, – или попытается убить. Все это сильно прояснит дело в самые короткие сроки.

– А что, если на самом деле все уже закончилось? Если смерть Брандта уже и так была последней точкой в какой-то невидимой нам схеме?

Старик сосредоточенно расстелил кровать и сел на край.

– Такой вариант тоже есть. Тогда мы бессильны что-либо сделать или узнать. Но мы же не шерлокхолмсы, чтобы все узнавать. Надо просто сделать свою работу, насколько это возможно.

– А если нет совсем никакого мотива?

– То есть?

Я задумался, подбирая слова.

– Что, если это сделали какие-то случайные пьяные солдаты, прячущиеся в ближайшей деревне за печкой? Вышли раз в месяц в город продать кабана, выпили на заработанное, а потом вечером увязались за интеллигентом в очках до дома.

Старик поморщился.

– Многовато допущений. Действовали не пьяные, уже хотя бы потому, что увернулись от всех патрулей в комендатский час.

– Я просто набрасываю версии.

– Продолжайте, только меру надо же знать.

– Хорошо, не солдаты и не пьяные. Советские диверсанты тогда? Партизаны?

– Брандт – обычный городской чиновник. Таких сотни и тысячи. Какой резон тратить на него силы пусть даже небольшого отряда, ставить под угрозу демаскировки из-за человека, которого завтра уже заменят на другого какого-нибудь бывшего учителя.

Я развел руками.

– А какой резон вообще в диверсиях? Просто разовая акция устрашения?

– Ну давайте подумаем. В немецком тылу, конечно, полно отставших от частей еще летом, или сбежавших из плена, или даже перешедших линию фронта советских солдат и офицеров. Начальства у них нет, никто не может их заставить что-либо делать, да они ничего и не умеют. Просто ходить по улицам, не попадаясь патрулям, – это серьезное дело, которому нужно учиться, не говоря уж про организацию убийств.

Старик был прав. За время жизни в немецкой оккупации меня бесчисленное количество раз останавливали для проверки документов. Бояться мне было нечего, но все равно каждый раз было неприятно. Знай я, что мои документы не в порядке или, того хуже, что за мной числится что-то противозаконное, я бы нажил себе нервный тик за одну лишь прогулку по городу.

– Но, главное, нас и не интересует, кто убил Брандта. Ну, допустим, это были два солдата из ближайшей деревни или даже из дома по соседству. Но ведь они не смогли бы сами даже разузнать адрес Брандта. За них это сделал человек, которому это убийство на самом деле было нужно. Шальную случайность нельзя совсем сбрасывать со счетов, но наш заказчик отнесется к такому объяснению с большим подозрением, так что и нам стоит его отложить на самый крайний случай.