– Воды бы.
Он метнулся куда-то за стенку и вернулся уже с полной жестяной кружкой.
– Кипяченая? – спросил я.
Немец на скамейке хихикнул.
– Городской, значит, – сказал Янович. – Это хорошо.
Управа была в дальнем углу вытянутой ромбом центральной площади. Размещалась она в помещении бывшего колхозного склада, а тот, в свою очередь, был сделан из старой церкви, у которой были сбиты кресты с куполов и порядочно раскурочена хозяйственной деятельностью советов паперть. Вход в прежнюю администрацию, бывшую при царе школой, был заколочен кривыми сырыми досками, которые, видимо, для надежности еще и сверху замазали грязной зеленой краской. Дальше был магазин из игривого красного кирпича, он, впрочем, тоже был заколочен. Справа находилось еще какое-то дореволюционное присутственное место, но его заколотить у местных жителей сил уже не хватило, и только на дверях висел уверенный замок, а все окна были старательно заклеены газетами. Во все стороны от площади уходили одинаковые грязевые каналы с одинаковыми плюгавыми деревянными домами. Я силюсь вспомнить название города, но, кажется, эта тайна уйдет со мной в могилу.
Внутри церкви стоял приятный одухотворенный полумрак, а под куполом шумно летали две-три ласточки.
– Под ноги смотрите, не прибрано у нас.
Помещение было заставлено конторскими столами всех сортов, за которыми сидели человек пять сотрудников. Все как один с испитыми, но вполне интеллигентными физиономиями. Пол был когда-то давно крашен в специфический советский бордовый цвет, но под слоем пыли выглядел нежно-розовым. Ровно посередине между столами стояла печка. На одном из столов лежал толстый провод с гирляндой уже приделанных гнезд для лампочек. Рядом стояла коробка с лампочками. Все сидели как ни в чем ни бывало в потемках и при свечах, ну и я тоже промолчал.
– Ну что, стаканчики граненые, приветствуйте нового сотрудника.
В знак непонятно чего свой стол Янович установил на возвышении, где некогда находился алтарь, и сидел там, обложившись бумагами, периодически оглядывая все помещение, как падишах. Прямо с места, через всю церковь, он стал вводить меня в курс обязанностей начальника отдела образования. Первым делом спросил, знаю ли я страх божий.
Начальники других отделов дружно заржали.
– То есть закон. Смешно вышло, – Янович оглядел потемки купола над нами. – В смысле, предмет. На весь район один батюшка. Зашивается. Раньше в школе преподавала женщина из города, но она родила двойню и возвращаться отказывается.
Я сказал, что не знаю, и поэтому мне было поручено вымарывать из скопившейся в управе горы школьных учебников неправильные слова. То есть все слова, появившиеся при советской власти. Я зачеркивал «колхоз» и писал «деревня», над «колхозником» выводил «крестьянина», над «товарищем» –«гражданина» или, если это уж совсем не подходило по смыслу, «господина». Каждый раз, когда видел «СССР», зачеркивал его и писал «Россия».
Янович, насвистывая причудливую мелодию, что-то черкал в своих бумагах, а когда кончил, поглядел на часы и крикнул в сторону входной двери, что можно заходить. Из-за двери один за другим потянулись, видимо, ожидавшие на паперти посетители.
Первым был крестьянин по фамилии Безволяк. У него была, действительно, не самая впечатляющая внешность, из которой запоминался разве что крупный и совершенно плоский, будто раздавленный по лицу чьим-то огромным пальцем нос. Безволяк завел путаный и едва понятный рассказ о том, что не хочет платить налог с продажи скотины, потому что никакую скотину он не продавал, а ее увели партизаны. Янович раз за разом во время этого рассказа тяжело вздыхал и повторял, что никаких партизан в районе нет, а скотину Безволяк продал на рынке при свидетелях, но на истца это особого впечатления не производило. Тогда Янович достал какую-то бумажку с немецкими печатями и помахал ею:
– Это вот знаешь что? Нет? А это рекомендация обучить крестьянских коров к хождению в упряжке.
Где-то минуту Янович в звенящей тишине объяснял крестьянину, каким образом может помочь ему научить коров ходить в упряжи вместо нужных фронту лошадей, и все эти способы как-то сами собой сводились к изъятию у Безволяка всех оставшихся коров. После паузы Янович проговорил, что не задерживает пана, и Безволяк, поклонившись, молча вышел.
Следом вошел еще один крестьянин, на этот раз с заявлением о компенсации отработанных до войны трудодней в колхозе. Янович металлическим голосом сообщил, что управа по-прежнему ничем не может ему помочь и что лично он пана не задерживает. Дальше без заявления или хотя бы речи зашел крестьянин, на которого Янович стал с порога кричать:
– Что ж ты меня без ножа режешь! У меня черным по белому написано принимать только хорошо упитанную птицу. А ты мне что принес?
Крестьянин стоял вообще без птицы, из чего я сделал вывод, что птицу он приносил в какой-то другой раз, да и аргумент подействовал: крестьянин так же молча отвесил поклон, в чем-то побожился и пятясь ушел.
После пары учебников у меня уже рябило в глазах и ломило спину. Я принялся шариться по ящикам стола и в первом же нашел гору писем. В верхнем было заявление на имя инспектора в отдел просвещения от учительницы, которая под тем предлогом, что при обучении детей письму и чтению выделение звуков имеет очень серьезное значение, а у нее как раз нет переднего зуба, просила ходатайствовать перед германскими властями, чтобы ей вставили этот зуб. Что делать с заявлением, я не знал, поэтому решил отдохнуть и просто смотреть за работой Яновича.
Следующим посетителем был маленький заспанный и застенчивый человечек с причудливым фиолетовым галстуком и даже в костюме. Человечек подал Яновичу заявление, которое тот сначала молча читал, а затем, несколько раз откашлявшись, принялся декламировать вслух. В заявлении мужчина просил предоставить ему работу в канцелярии, сообщая, что он является сыном крестьянина, владеет польским, советским, белорусским и немецким языками. Сначала Янович читал в тишине, но постепенно начались смешки, потом – взрывы хохота, а ближе к концу никто уже даже и не изображал работу. Достаточно сказать, что заявление открывалось словами «Хочу работать для Великих Немец, которых сила освабадзила нас ать камунисцичыского бальшавицкого террору» и дальше не становилось осмысленнее. Покрасневший за время чтения до цвета советского флага заявитель дождался от Яновича «пан может идти», неловко откланялся и ушел.
За ним явилась крестьянка в замызганном переднике, с расчесанными от проборчика на макушке к ушам волосами и обезоруживающей улыбкой лишенного многих зубов рта. Крестьянка, видимо, не в первый раз ласково уговаривала Яновича развести ее с мужем.
– В суд ходила?
– Ходила. Нельзя, говорят.
– Правильно говорят. На время войны никакие бракоразводные процессы к рассмотрению не принимаются. Закон такой. Что же ты от меня хочешь? Я ведь даже не суд.
Крестьянка на это игриво улыбалась и продолжала просить развести. Янович заученным тоном объяснил ей, что даже исключение делается только для разводов с евреями или случаев, когда развод в интересах германской армии.
– Может быть, ты с немцем? Тово?
Крестьянка обнажила зубы и весело оглядела помещение.
– Ну все, значит. Удачи.
Крестьянка, так же улыбаясь, ушла, а Янович как будто в воздух сказал:
– Что со мной будет, когда она узнает третий пункт из исключений, страшно думать.
– А что за пункт?
– «Постоянное половое бессилие одного из супругов». Или, как вариант, «наличие у одного из супругов возбуждающей отвращение болезни».
Кто-то сбоку прямо хрюкнул со смеху. Дернулась дверь, но на этот раз Янович гаркнул:
– Прием окончен!
Бумажная часть работы Яновича, как и во всех управах, представляла собой сумасшедший дом. Армейское командование тыла к управам не имело особых вопросов, справедливо полагая, что если солдатам понадобится прокорм сверх пайка, то они на местах сами найдут способ его раздобыть. Не то партийные чиновники Восточного министерства. Они засыпали управы бездной бумаг и директив, в которых нелепые советы и ничем не подкрепленные угрозы (редко кто просто решился бы самостоятельно приехать в управу без сопровождения солдат) кое-как маскировали внутриминистерский план, по которому из хозяйств нужно было выжимать пятую, а если повезет, и четвертую часть всего произведенного.
