– Предпоследняя, – подсказал Брандт.

Я передвинул иглу в конец пластинки и подкрутил ручку громкости.

– Не думаю, что вам помогут мои извинения, – медленно проговорил я. – Но мне правда жаль, что мы не поймали убийц ваших родителей. Мне очень жаль, Брандт.

– Действительно, не помогло, – Брандт как будто послушал свое плечо, чтобы удостовериться, – Совершенно не стало легче. Не думаю, что и потом станет легче, а все-таки хочется кого-нибудь в ответе оставить. Кто-то же должен быть виноват.

Тут он по какой-то совсем уж нелепой причуде переложил пистолет из правой руки в левую и сосредоточенно зачесал ухо. Я что было сил прыгнул вперед и толкнул стол, тот тяжело качнулся. Брандт потерял равновесие и выстрелил в потолок. Сильная отдача повела пистолет под стол, и я успел кувырком прыгнуть вбок, прежде чем Брандт снова прицелился. Когда он переложил пистолет в правую руку и выбрался из-за стола, я снова прыгнул на него и перехватил руку. Несколько секунд мы рассерженно пыхтели друг на друга.

– Отдайте же эту штуку, несносный вы человек, – зарычал я и медленно, чтобы ненароком не навести дуло на себя, принялся выворачивать правую руку Брандта. Он тоже зарычал, дернулся и принялся жать на спусковой крючок. Выстрелив всего-то пару раз, он как-то сразу охладел к борьбе и тихо сполз на пол. На левом боку у него набухло черное влажное пятно.

– Хорошо, – проговорил он, – нормально.

Больше он ничего не говорил и даже дышать перестал. Я сел на стул и пару минут рассматривал тело, будто надеясь, что это просто журналистская утка, и все еще обойдется. Потом пошел к телефону и набрал Навроцкого. Он приехал со стариком, и, ничего не говоря, сел в темной прихожей. Старик вошел в комнату

– Самоубийство? – почти весело спросил старика я. – Или скажем правду, что он меня пытался убить?

Старик смотрел на труп Брандта и молчал. Он вышел в прихожую и немного пошептался с Навроцким. Вернулся, походил над телом, порассматривал бумаги на столе. Ходил и трепал в руках свою черную шляпу, как еще совсем на нитки не распустил. Последний раз он так терзал тот бумажный пакет из варшавского дома престарелых, который никак не решался бросить в костер и попросил это сделать меня. Потом он посмотрел на меня спокойно и холодно, так, как смотрел на людей, за которыми мы ездили все эти годы по стране.

– Выходите в дверь и идите из города куда угодно. На поезд не садитесь. К утру мы с Навроцким составим отчет, и вас объявят в розыск. Я уеду в Смоленск и попытаюсь замять дело. Но вы теперь сами по себе.

Из прихожей не доносилось ни звука. Я подумал: а видел ли Навроцкий вообще трупы? И когда был последний раз? В лагере? В гражданскую? Ах, да, Туровский. Я почувствовал слабость в ногах, но решил не садиться,потому что боялся потерять сознание.

– А Лида?

Старик ничего не ответил, только опять уставился на труп на полу. Труп лежал спокойно, наши переживания его явно не волновали. Потом я вышел из дома и пошел в противоположную от реки и вокзала сторону. Когда я вдевал руки в свое новенькое пальто, чей-то голос рассудительно объяснял, что к чему. «Вы не можете идти к Волочаниновой. Ее допросят. Если она скажет, что вы заходили, то и она попадет в гестапо, и мы». Понятно. «Клянитесь, что не зайдете». Клянусь. Не знаю, кто это говорил мне: Навроцкий в прихожей или я сам, когда с горящими щеками, подняв воротник, быстро шагал подворотнями. Не помню.

Помню только, что чуть не вывернул желудок наизнанку в приступе мутной тошноты, когда шел мимо афишной тумбы кинотеатра. В тусклом свете луны была видна бравурная надпись «Семь лет несчастий». С другой стороны тумбы, переминаясь с ноги на ногу, о чем-то шептались два низеньких немецких солдата и совершенно не замечали содрогающуюся, бегущую прочь тень.

Я вышел из города, куда-то пошел и даже на всякий случай позапутывал немного следы, но все это уже не так интересно.

Третья часть

1.

Никто не знал, русский он или поляк, сколько ему точно лет и какого он происхождения. Я слышал историю, что он был подхорунжим Армии Крайова, но рассказчик описывал человека вообще другой внешности и хромого. Уж хромым Янович точно не был. Еще слышал, что он был вором. В гражданскую войну подался в ГПУ, сделал там карьеру в пограничных войсках и в один прекрасный день убил в лесочке возле своей части жену с любовником, взял чемодан накопленных на взятках, обысках, контрабанде и просто в квартирах арестованных людей драгоценностей и уже к обеду перешел польскую границу. Это мне рассказал человек, имевший в точности такой же план относительно своей карьеры в оккупированном Минске, так что не знаю, насколько ему можно доверять. Может быть, просто все хорошие планы похожи друг на друга.

Как Янович стал волостным старшиной и зачем ему это вообще понадобилось, я не знаю. На его месте хорошо смотрелся бы какой-нибудь местный сторожевой пес, да и с работой бы не хуже справился. В соседней волости, куда я сперва случайно забрел, старшиной так и остался председатель колхоза «Завет Ильича». Прибытие начальником отчетливо городского и никому не знакомого человека, наверное, должно было смутить кого-нибудь из местных. Но Янович никого не смутил. А может, его не смутило, что он кого-то смутил. Закурил, посмеялся в лицо топчущимся на месте новым подчиненным, цыкнул через зубы всем разойтись по местам.

До его городка меня подвезли солдаты в небольшом трофейном форде с брезентовым верхом. Сидеть пришлось на гробу с каким-то лейтенантом, но, в общем, было неплохо. Гроб повезли дальше, а я свернул на грязную проселочную дорогу. Меня нагнала подвода с укутанным несколько на опережение погоды в большую шубу пассажиром и предложила подвезти. Лошадь шла и поминутно чихала. Я влез в телегу.

На передке сидел кучер и монотонно цокал на лошадь. Как только переставал цокать, лошадь поводила назад ушами и добродушно останавливалась.

– Что это вы подергиваетесь, блохи у вас, что ли? – спросила у меня шуба и, подождав, уточнила: – Шутю.

– Так прохладно.

– Это да. Не обижайтесь на запах, это от Костика.

– Какого Костика?

– Да вот же Костик Кулявый, кучер наш.

Все было серое, низкое небо висело прямо над кривыми заборами. На въезде в городок стояла свеженькая виселица. На центральной площади стоял немец в валенках, причем оба были левые. Он не делал никаких жестов, но возница зачем-то остановился перед ним. Я сунул было удостоверение немцу, но мой спутник меня остановил:

– Да ну куда, он неграмотный же. Давайте я гляну. Это что такое?

Я смерил его взглядом.

– Янович. Начальник управы.

Он протянул мне большую загорелую руку. Сам он был хоть и крупный, но интеллигентного вида. Похож на директора школы или инженера, начальником администрации города вроде этого такого меньше всего ожидаешь увидеть. Я заулыбался.

– Извините, мне не выдали никакой конкретной бумаги. Сказали, на месте сами все знают. У меня вот только такое удостоверение есть.

– Ну, не страшно. Нам действительно как раз в отдел образования человек был нужен.

Документы у меня были в порядке. Янович покрутил их так и эдак, но, видимо, все-таки решил на вкус не пробовать и только уточнил:

– В снегу вы их валяли, что ли? Мятые как черте что.

– В снегу, да. Еще летом вывалял заранее.

– Ну пойдемте разместим вас, а потом уже на службу. Мой дом вон, а вот этот ваш будет.

Он без стука зашел в избу. Маленькое оконце, сплошь заляпанное тряпками и бумагой, едва пропускало свет. В горнице в полутьме на скамье сидел немец и на гитаре подыгрывал рвавшему на куски гармонь крошечному подростку. Янович откашлялся. Музыканты остановились.

– Вон ваша койка через дверь видна, – сказал Янович. – Кидайте чемодан и пойдем.

Я огляделся по сторонам.

– Чо смотришь, дяинька? – спросил у меня подросток.