Я лежу поперек лодки на лавочке, положив голову на одно весло и закинув ноги на другое. Течение медленно вращает лодку, я это чувствую даже с закрытыми глазами. Это, в общем-то, не безопасное занятие, потому что в любой момент из-за поворота может вылететь «Метеор» или быстроходный катер.

Я не даю себе заснуть, изредка поднимаю голову и осматриваюсь.

Кружит надо мной синий атласный купол неба с воткнутой почти в зенит сверкающей шляпкой солнца. И берега через синее зеркало канала тоже кружат — желтые, горячие, в редких пятнах зарослей тальника или рослых тополей.

Разморенный полуденным зноем, запрокинув голову, я смотрю как бегут по пустынному берегу двое, останавливаясь на мгновение, целуются, прикасаясь друг к другу одними губами, загорелые и прекрасные.

Охваченный смутным волнением, я смотрю на этот вечный ритуал любви, но лодка снова поворачивается, а у меня нет сил даже повернуть голову.

И снова только небо, да пара чаек, стремительных, как росчерк пера.

А потом опять тот, манящий берег и на нем только две пары следов на песке, уходящих за гребень кустов.

Иногда я позволял течению уносить меня далеко, мимо каменных набережных и многолюдных пляжей Кременчуга, за большой каменный мост к многочисленным островкам начинавшегося вскоре другого искусственного моря.

А потом по несколько часов размеренно греб до самой лодочной станции, или до ближайшей песчаной косы, для того, чтобы, взявшись за цепь, прикрученную к носу лодки, тянуть ее по колено в теплой и ласковой воде.

И я совсем не завидовал лихим моторкам, проносившимся вверх и вниз по течению Днепра.

Разве знал кто-нибудь из этих самоуверенных седоков, оставляющих за собой шлейфы дыма над закатной гладью реки, разве знал кто из них эту реку и каждый метр берега так, как я, и чувствовал ли кто такое сродство со всем этим сверкающим синими, желтыми и зелеными ослепительными красками миром?

Эпилог «Войны и мира»

Приблизительно в начале лета 1964 года я вдруг решил, что буду заниматься философией. Именно так: не стану философом, а буду заниматься философией. Как сейчас помню, при каких обстоятельствах мне пришла в голову эта странная, с точки зрения обычного человека, мысль. Я дочитывал роман Толстого «Война и мир».

Киноэпопея режиссера Бондарчука выйдет еще только через два года. Поэтому перед глазами у меня еще не могли мелькать знакомые сейчас каждому школьнику сцены из этого фильма.

Нечего и говорить, что роман захватил меня и держал в напряжении вплоть до последней страницы. По своему обычаю прочитывать каждую книгу от корки до корки, я добрался и до эпилога четвертого тома. Того, где описываются последние слова его героев. Затем начал читать вторую часть, в которой ни о Наташе, ни о Пьере уже не было ни слова, а были какие-то рассуждения об истории и о причинах исторических событий.

Темное знание этих строк вдруг всколыхнуло мою душу, и я почувствовал, смутно еще тогда — вот оно. Чтение настолько захватило меня, что привело в возбужденное состояние, какого я не испытывал даже при чтении любимых стихов.

И опять ко мне вернулось то удивительное чувство, которое я испытал при чтении эпизода ранения князя Андрея при Аустерлице: видение бездонного неба и невыразимое ощущение присутствия высшей силы, гораздо более могущественной, чем любой человек, и народ, и даже все человечество. Я не знал, как она называется, разум ли, бог ли, но чувствовал, что готов отдать всю жизнь для ее постижения. Может быть, эта часть эпилога не очень удалась его могучему таланту, а многие читатели, вообще, закрыли книгу, так и не добравшись до этих страниц, но я читал и перечитывал эти страницы по нескольку раз.

Толстой от силы пару раз произнес это слова, но оно снова и снова непроизвольно возникало в моем сознании.

— Вот оно, то, что я давно искал, — думал я, — добираться до истинных причин, не скользить по поверхности событий, а научиться понимать самую их суть — короче, я буду заниматься философией.

Сразу после прочтения «Эпилога» я внес коррективы в план своего образования и уже к одиннадцатому классу настойчиво штудировал сочинения Маркса и Энгельса, которые тогда были единственными доступными мне первоисточниками.

— Вот она, высшая мудрость! — пело у меня в душе, когда я читал литые, чеканные строки «Манифеста».

Сгоряча схватился за Маркса, но быстро осекся, так и не осилив «Критику гегелевской философии права».

«Ничего, — подумал я, — наверное, здесь спрятан особый смысл, если его так трудно понять. Образуюсь немного — тогда и пойму».

Зато Энгельс был отчетливо понятен. Выходило, что законы истории уже открыты, и они укладываются в формулировку о смене общественно-исторических формаций.

Еще четверть века марксизм продолжит быть официальной государственной идеологией. Однако судьба разных его частей даже в это время будет далеко не одинакова. Самым презираемым в среде обществоведов считался истмат, как носитель наиболее вульгарного представления об историческом развитии. Диамат, в силу его загадочности, привлекал умы непокорных. Но наибольшей популярностью не только у нас, но и за рубежом, пользовались произведения раннего Маркса, с их гуманистической направленностью.

Тем более разительна судьба марксизма спустя полвека. Давно перестали быть популярными идеи абстрактного гуманизма, так же как канули в лету надежды открыть законы конкретных наук с помощью диалектической логики. Теперь Маркса если и цитируют, то только в связи с его критикой пороков капитализма.

Я снова возвращаюсь к «Эпилогу». Тогда могло показаться, что вопросы в романе задает не очень знающий человек, да и терминология у него явно хромает. Но вот сейчас я просматриваю в интернете книги современных авторов по истории философии и нахожу в мыслях Толстого гораздо больше параллелей с современным пониманием проблем исторического развития, нежели это могло показаться раньше.

Шемякин и другие

Вспоминаю мою первую осень в новой школе. В тот год еще до того, как выпал снег, с моря задул пронзительный ветер и ударил мороз. По пути в школу я отвернул уши на своей кожаной шапке-ушанке и то и дело отворачивался от сильных порывов ледяного воздуха. В классе было жутко холодно, и нам разрешили не снимать верхней одежды. Все ребята приходили с красными носами и щеками.

А два друга: Шема и Емеля, щеголявших в стильных кепочках, пришли с отмороженными, огромными красными ушами. Потом уши у них прямо на глазах завяли и обвисли, как мокрые тряпочки, и их отправили домой.

Больше всех в относящемся ко мне с неприкрытой враждебностью классе я опасался Шемякина. Он был дерзок, жесток и безраздельно верховодил буйным классом. Однако он ничем не проявлял своего отношения ко мне, а после происшествий в девятом, я неожиданно очутился в одном с ним лагере.

У Шуемякина умер отец, и он был вынужден работать и продолжать учебу в вечерней школе. Но в нашем классе учился его лучший друг — Витя Емельяненко, и, когда он заходил к нам, все продолжали считать его своим.

Когда у меня появилась весельная лодка, мы несколько раз ходили в походы с ночевкой по Днепру. Четвертым у нас был Миша Нековальский — удивительно сильный и добродушный парень. Однажды он на ровном месте умудрился сломать мне весло, так что весь обратный путь оставшимся веслом греб я, а ему пришлось против течения загребать на корме доской.

Здесь Шемякин уже и не думал командовать, по вечерам пел под гитару грустно-смешные песни, и даже не сопротивлялся, когда я настаивал на том, чтобы перед отплытием мы каждый раз приводили в порядок очередной островок.

Воробей и Аниська

При секции женской гимнастики я прозанимался неполные два года. Потом тренер ушла в декрет, и секция распалась. А незадолго до этого Воробей переехал в Днепродзержинск. У него был очень худой и какой-то сгорбленный отец и крупная, богатырского телосложения мать. Мы считали, что Воробей пошел в отца. Родители разошлись, и Воробей уехал с матерью.