Я снова возвращаюсь к тому времени, с которого начал вести записи.

Осень 13-го года. Горящие покрышки на улицах прекрасного города, и толпы беснующихся нелюдей на его улицах. Я не то, чтобы забыл, но как-то не связывал между собой эти события.

На самом деле эта русофобская вакханалия и будет называться Майданом и будет иметь множество значений и смыслов. В основном негативных. Но несколько и позитивных. Ничем не спровоцированная ненависть не могла не вызвать ответной реакции. Реакции русских людей. Начиналось духовное прозрение.

Не всех сразу, а по отдельности. У одних, это вызвало решение идти добровольцем на воюющий Донбасс. Кто-то, в зависимости от возраста, решил «сражаться пером». А у кого-то могло возникнуть острое желание хапнуть побольше чужого добра и забиться в норку поглубже.

Все зависит от того какая у кого душа.

Все это и значило: нас всех разбудил Майдан.

Лепестки сакуры

Отец. На службе

Ощущение непреходящей ценности каждого мгновения человеческой жизни сопровождает меня давно, но впервые оно возникло, почти лет тридцать назад, когда мы с пятнадцатилетней дочерью сидели теплым вечером на завалинке деревенского дома на хуторе Криничном и слушали рассказы отца.

И я с отчетливой ясностью понял одну, казалось бы, очень простую истину: пройдет еще несколько лет, и уже некому будет вспоминать о службе на Дальнем Востоке в предвоенные годы, потому что не будет ни отца, и, вообще, никого, кто бы мог вспомнить то время.

А затем, я подумал и о себе, что вот так же и я, спустя какое-то время, окажусь в числе тех, кто будет вспоминать прожитое и так же, как мой отец, пересказывать в очередной раз своим внукам. А потом не станет и меня, и исчезнет и мой мир вместе со всеми, кого я любил, и кто, быть может, любил и меня.

Так уж получилось, что эту главу о своем детстве я начал писать, когда все части моей последующей жизни были уже описаны и разобраны по главкам и коротким рассказам или, как их еще назвал — клипам.

Я думаю, что это даже к лучшему, потому что за прошедшее время я прошел неплохую школу и научился не только более или менее грамотно излагать свои мысли, но и сами эти мысли обучился тренировать и делать их своими верными помощниками.

Теперь о самом материале. В разделе о моей юности на Днепре была отдельная главка об отце. То же самое я сначала хотел сделать и здесь. Но, по размышлению, понял, что писать о своем детстве в общем-то нечего, а то, что я помнил, так или иначе связано с отцом. Поэтому я решил, что, рассказывая об отце в моем самом раннем детстве, не буду выделять отдельные главки о себе. Зато постараюсь как можно тщательнее представить, каким он был.

Мой будущий отец проходил срочную службу в пограничных войсках на Дальнем Востоке. Помню, тогда в Криничном, он рассказывал о красотах Уссурийской тайги, которую он, как охотник, мог оценить лучше, чем кто-либо другой. Отслужив положенный срок, он возвращался домой. В пути их эшелон задержали и объявили, что началась война. Перед строем выступил пограничный начальник и предложил желающим пройти ускоренные курсы по подготовке офицеров.

Отец был в числе согласившихся. Учебу он проходил в Алма-Атинском погранучилище. Через полгода ему присвоили звание младшего лейтенанта и назначили командовать взводом разведчиков на Калининском фронте.

После войны отец узнал, что из его сослуживцев, попавших на фронт летом 41-го года, в живых не осталось никого. Но и живым приходилось не сладко. Помню, когда мы ходили с ним в баню в Мукачево, я как-то обратил внимание на его расчесанные в кровь ноги выше ступней.

— Это моя памятка о фронте, — пояснил отец, — мы всю зиму просидели на передовой в окопе по колено в воде. Местность там была болотистая, и вода просачивалась даже в самый сильный мороз.

Вообще, он не любил рассказывать о войне. Пограничники были на передовой только во время нашего отступления и обороны. Когда Армия перешла в наступление, погранвойска пошли в арьергарде, очищая тыл от предателей и бандитов. Особенно жестокими, по его словам, были украинские националисты — бандеровцы.

После окончания войны и в период оккупации нашими войсками части Германии, отец некоторое время был комендантом небольшого городка. Однажды к нему пришел местный коммерсант и попросил продать ему цистерну спирта, которая стояла поблизости на железнодорожных путях.

— Херр коммерсант, — ответил ему отец, — вы предлагаете мне деньги, но не представляете, что я буду делать с ними в нашей стране. Я могу предложить вам этого спирта ровно столько, сколько вы сами прямо сейчас можете выпить. И ни глотка больше.

Помню, как однажды под настроение он спел мне песенку из того времени:

Комм, паненка шляфен,

Морген будет брод.

Нечего бояться:

Сделаем аборт.

Мои будущие родители познакомились в голодном 1947 году в западно-украинском городке Каменец-Подольский, куда война забросила театр, в котором работала моя будущая мама, и где отец, боевой офицер, проходил курсы переподготовки пограничников.

За две недели до выпуска офицеров начали обучать танцам.

Партнершей отца оказалось хрупкая от постоянного недоедания, неунывающая танцовщица, которая содержала на свою зарплату родителей и безнадежно больного сына.

Через десять дней после знакомства отец сделал своей партнерше предложение.

Он уже знал о назначении начальником заставы на сухопутной советско-турецкой границе.

— Никаких богатств я тебе не обещаю, но еды будет вдоволь, — сказал отец, который всегда говорил только правду.

Не стал он и скрывать, что на родине, в Павлово-на-Оке у него осталась неразведенная жена, жить с которой он не собирался, и, как потом выяснилось, с маленькой дочерью. Он расписался с ней сгоряча, после короткой побывки домой, в пылу застолий не разглядев, какой стала после многих лет разлуки девушка, которая когда-то, еще задолго до войны, ему нравилась.

Застава отца находилась в Марадиди, и я, разумеется, ее совершенно не помню.

Российские пограничники размещались в этом районе вплоть до 2008 года. По некоторым сведениям, Саакашвили уступил часть спорной территории близ села Кирнати, которое зарегистрировано как место моего рождения, Турции.

Отец рассказывал, что в горах неподалеку от заставы водилось множество диких кабанов, мясо которых приятно разнообразило небогатый рацион пограничников.

Встречались также и медведи. Во всяком случае, я помню себя играющим на шкуре добытого отцом косолапого.

Зимой выпавший снег укрывал заставу многометровым слоем, так что для того, чтобы попасть из казармы в столовую, солдаты копали тоннели.

Насчет питания отец оказался прав. Ягоды в горах произрастали в изобилии, и скоро в крепкой горбоносой молодице, собирающей на склоне дикий виноград или спускающейся на лошади в расположенный совсем неподалеку Батуми, было не узнать прежнюю изможденную танцовщицу.

Рождение сына мои родители встретили с радостью. Мама — потому что боялась, что и второй ее сын окажется таким же безнадежно больным, а отец от души был горд своим первенцем. Встречая из роддома любимую жену, он подарил ей … петуха, а затем поднял меня голенького над головой, и я щедро окропил его рыжие «буденовские» усы и белый парадный китель.

Этот случай отец будет помнить до конца своих дней. И в последние мгновения жизни, когда у него уже началось недержание, он еще пробовал шутить, и, думая, что перед ним я, а не внук, сын моей сестры Сергей, произнес понятную только нам двоим фразу:

— Вот сейчас мы с тобой квиты.

Как-то раз в Марадиди в отсутствие отца маме позвонили из комендатуры.

— Вы только не волнуйтесь, — сказали ей, — но Вашего мужа задавила машина. Кажется, насмерть.

На самом деле отец отделался сравнительно легко: переломом ключицы и неделей в госпитале. А дело было так. Врач, а, может быть, даже главврач больницы в Тбилиси, грузинка, только что купила себе легковую машину и поехала прокатиться по городу. На пути у нее оказался отец, с которым они были даже шапочно знакомы. Потом отец рассказывал: