— А если ты будешь жить долго, то однажды даже дворовые девки станут звать тебя «грязной старухой», всем будет виден твой стыд, все будут смеяться: «А, это та самая Комати!» День за днем, месяц за месяцем ты будешь стареть, доживешь до ста лет и умрешь здесь, на этом месте. Вот кто я!

Мужчины молчали.

— Сейчас, хотя бы разочек, сейчас, еще разочек, о, как мне хочется, чтобы люди мной восхитились: «Красивая!», сказали: «Конечно, ведь это же Комати!» Как бы я хотела снова отдать свое тело в объятия мужчины — пусть это будет даже всего лишь сон на одну только ночь! Эти мысли не дают мне упокоиться.

Когда Комати договорила эти слова, ее голова резко запрокинулась к небу, изменилась поза и жесты.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся мужской голос. — О! О! О! Комати! Комати! Комати! Любимая моя! Комати! Что ты такое говоришь? Что же ты так шутишь? Ведь я, я же есть у тебя! Я тебя соблазню! Я буду целовать твою ссохшуюся грудь!

Комати резко мотала головой из стороны в сторону. Раз! Раз! Седые космы метались вправо, влево, хлопая Комати по щекам.

— Я! Я тебя соблазню! Сто, нет, тысячу лет, нет, десять тысяч лет, даже после смерти, даже переродившись вновь, и после этого тоже я, я назову красивым твое морщинистое лицо! Я поцелую твой рот, в котором торчат всего три желтых зуба! Не отпущу тебя! Не отпущу!

Редкие зубы Комати, из уст которой шел мужской голос, клацнули и сжались.

— Кто ты? — спросил Сэймей, и Комати по прежнему мужским голосом ответила:

— Ты не знаешь меня? Я — тот несчастный, что ходил к покоям этой Комати девяносто девять ночей подряд, каждую ночь и умер от горячки в сотую ночь — «момоя». Я звался генерал-майор Фукакуса.

— Девяносто девять ночей?

— Ты не знаешь об этом?

— Как сказать…

— Я влюбился в эту Комати! Послал ей письмо! Много, много писем посылал я ей, но ни разу не получил ответа! Было много мужчин, влюбленных в Комати, но не было никого, кто любил бы ее сильнее меня! Меня, Фукакуса, генерал-майора четвертого ранга.

Сэймей слушал молча.

— Нет, всего один раз! Ответ, который мне дала она забавы ради! Ответ — «момо-каёи». Сто ночей, каждую ночь, что бы ни случилось, следует приходить к ее дому. И когда наступит сотая ночь, мои чувства тронут ее — вот что такое «момо-каёи»! Я — тот болван, что ходил девяносто девять ночей к ее дому, но не смог прийти в сотую ночь, умерев. Вот кто я! От этого горя, от этой обиды я не нахожу покоя после смерти, я следую всюду за этой Комати…

— Из-за того, что этот мужчина следует за мной, нет нигде на земле мне покоя!

— О! Я буду твоим псом, обуреваемым грешными инстинктами, я буду как пес ходить за тобой, и клянусь, что не брошу тебя, даже если будешь бить палкой!

— Какой ты подлый!

Комати начала медленно кружиться, а из ее рта вылетали, смешиваясь и перебивая друг друга, мужской и женский голоса.

Ни в глазах, ни в облике старухи Комати не было уже ничего здравого. Она танцевала, все больше сходя с ума. Легонько подрагивала гигантская сакура, и с ее веток опадали, кружась, лепестки. В дожде из лепестков танцевала Комати.

— Сэймей… — позвал Хиромаса, но Сэймей не ответил.

— Это я убил тебя, преследуя тебя! Разве я, твой убийца, отпущу тебя после смерти?

— Ты лжешь!

— Какая ложь?

— Ты обещал! Ты обещал, если я стану носить плоды и ветки в тот храм, и если появится человек, который разгадает их смысл, то отпустишь меня!

— Я!

— Почему ты меня не отпускаешь?

— Разве могу я тебя отпустить? Это было так, в насмешку над тем монахом! Кто же тебя, низкую женщину, отпустит? Я буду любить тебя вечно. Тысячу лет! Десять тысяч лет! До конца времен, до того момента, когда закончится вечность! Комати! Пусть изменится небо над нами, пусть изменится твое лицо, исчезнет твоя красота, но моя любовь к тебе, она одна — неизменна! Ах, моя бесконечно любимая! Ах, ты, низкая женщина!

— Лгун!

— Ах-ха-ха-ха!

— Врун!

— Ха-ха-ха! Как мне весело, Комати!

Из глаз старухи текли слезы. Чьи это были слезы — не понять. Ветви сакуры скрипели над головой. Объятая вьюгой лепестков, танцевала Комати. Танцевала, а по лицу текли слезы. Изо лба Комати, прорывая кожу с чавкающим звуком, вырастали витые рога.

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ах-ха-ха-ха-ха-ха! — два голоса смеялись среди розовой вьюги. Протяжно скрипела сакура.

— Сэймей! — Закричал Хиромаса. Из его глаз тоже текли слезы. — Что же ты? Почему ты ничего не делаешь?

Сэймей молчал. В пурге из розовых лепестков танцевал демон, смеясь как сумасшедший.

— Сэймей! — Хиромаса кричал как от боли. — Что же ты? Ведь ты же, ну ты же можешь хоть что-нибудь сделать!

Но Сэймей лишь покачал головой, не отрывая глаз от танцующего демона.

— Я ничего не могу.

— Не можешь?!

— Не могу помочь. — сказал Сэймей. — И не только я. Никто не сможет помочь им.

— Почему?

— Не возможно помочь, Хиромаса… — казалось, голос Сэймея был полон глубокой нежности.

— Сэймей, я…

— Извини, Хиромаса. Есть вещи, которые я не могу. — Сэймей сказал так, словно бы сомкнутыми зубами пытался удержать рвущееся из него наружу синее пламя.

За густым розовым снегопадом из лепестков уже ничего не возможно было разглядеть, только было ощущение, что демон все еще танцует:

Рассказ 3

Ползущий демон

Осень. Месяц каннадзуки, октябрь. На веранде, продуваемой холодным до дрожи ветром сидит Минамото-но Хиромаса и пьет саке. Напротив него в белом легком каригину сидит Абэ-но Сэймей, он, так же, как и Хиромаса, изредка подносит к губам маленькую чашечку с саке. Кажется, что на чуть тронутых кармином губах Сэймея всегда играет улыбка. Вот если взять на кончик языка мед, источающий горьковатую сладость, то появится подобная улыбка.

Ночь. На краю веранды стоит плошка и в ней горит огонек. Чтобы защитить огонь от ветра, его сверху накрыли цилиндром, сделанным из бамбукового каркаса, обклеенного японской рисовой бумагой.

На закуску к саке — жареные грибы и сушеная рыба.

С неба в сад льет синее сияние луна.

Слышно, как в ночной темноте шуршат под ветром ковыль, патриния и колокольчики. Сейчас уже нет того летнего густого до тошноты запаха цветов и трав, лишь запах сырости или аромат сена долетают по ветру. Один-два осенних сверчка поют где-то на поляне.

Полнолуние.

— Слушай, Сэймей… — Хиромаса поставил чашечку и обратился к Сэймею.

— Чего? — отозвался Сэймей, задержав руку с чашечкой на полпути ко рту.

— Вот правда, как же все незаметно меняется, а…

— Что именно?

— Ну, эти, времена года! Вот, кажется, совсем же недавно мы говорили все жара, да жара, и в такую вот ночь комаров гоняли, а сейчас и комара-то нет ни одного. И цикад с их надоедливыми песнями нигде не слышно.

— Хм…

— А поют сейчас одни лишь осенние сверчки, да и их уже меньше, чем несколько дней назад…

— И то правда.

— Вот и сердце человека, оно, пожалуй, такое же, Сэймей…

— Какое такое же?

— Ну, я тебе сейчас толкую, что сердце человека, как и времена года, незаметно меняется, вот!

Сэймей подавил смешок и спросил: