– Неужто этого ирода боишься? Пошли на конный двор. Шельма больше ни к одной лошади не подойдёт. Лес валить будет да сучья рубить. Окаянный! – говорил бригадир.

Лошадь стояла, печально смотрела на людей. Бригадиру показалось, лошадь просила запрячь её.

– Слышь, Семёнов, запряги-ка её, мы пока снимем кой-чего с телеги. Может, и вправду, чёй у неё в голове?..

Семёнов знал своё дело и сноровисто облачил лошадь в упряжь. Мужики успели сбросить лишь небольшое бревно.

Что произошло дальше – трудно объяснимо, но это факт. Не успели мужики подойти к телеге за вторым бревном, Карька дёрнула вправо, влево… и… медленно потащила за собой воз. Мужики оторопели. Карька набирала скорость. Через минуту она уже бежала. Не от Ханафеева, это я наверняка знаю. Она бежала, потому что в ней есть сила, есть всё, чтобы быть хорошей лошадью. Она и была лучшей лошадью. И возила больше остальных. Но есть всему предел. Этот предел был так невелик – одно небольшое бревно.

– Сволочь же ты, Ханафеев. Тебя бы самого колом по башке.

– Я что? Хотел, как лучше. Больше увезёшь, скорее выполнишь и перевыполнишь норму. Дело ведь общее. Коммунизм строим. Вон, радио и сегодня утром говорило: «Норму надо перевыполнять». Все перевыполняют. А я что? Политика партии и правительства, сами знаете.

Бригадир остановил «политика»:

– Слушай, олух царя небесного, хочешь норму перевыполнять – перевыполняй своим горбом. На чужой шее в рай непозволительно въезжать. И чтобы лучше усвоил это – бери топор и с завтра на лесосеку. Там посмотрим, каков ты есть передовик. Пошёл вон.

Через несколько минут на дороге никого не было. Осталась прежняя грязь да бревно, напоминавшее о случившемся. Да и случилось ли что? Ведь это была лишь какая-то лошадь. Для победы «мировой революции» это ничего не значит.

Это понял я, к сожалению, слишком поздно.

…А бригадира вскоре заменили… на… Ханафеева.

– Кто это там впереди так руками размахивает? – Ханафеев вглядывался вперёд из розвальней через бегущую трусцой, заиндевевшую от мороза лошадь. – Кажись на лыжах кто? Чёрт дёрнул. Чудные люди пошли какие-то. В ночь, да мороз ещё такой, будь он неладен. Спортсмены… Э, дак это сынок Марфы Семёновой, то-то я смотрю. Ну как же, в техникуме строительном учится, городской стал. На Новый год, видно, к родителям наворачивает, спешит.

Лошадь с лёгкостью нагнала лыжника и пошла дальше. Ханафеев прикрыл лицо воротом тулупа.

«Давай, давай, спеши, долгонько ещё бежать-то. Ну, ничего, парень он дюжий, вот холод только собачий. Как бы не околел, будет потом всю жизнь маяться, – медленно рождались обрывочные мысли в промороженной голове».

– Вернуться, мож, а? – обратился он к лошади, но не получил ответа от безответного животного. – Хоть и весь род их змеиный, как и все в ентой едрёной деревне. Но всё же.

Ханафеев поправил сползший тулуп.

– Всё же, вона, ещё тёпать сколько… Километров сорок, не меньше.

Лошадь послушно бежала. Ханафеев оглянулся – Семёнова сынка уже и не видно.

– А, хрен с ним, не сдохнет, да и Александровка на полпути будет. До ней дотянет. Назавтра и дома будет. Давай, милая.

Ханафеев привязал спущенные вожжи к боковине, лёг на спину и уставился в небо.

– Хоть бы махнул рукой, вот гад какой. Как же, гордые мы все. Узнал, нет ли? Да что это я? Пошла вон из головы, дрянь всякая так и лезет. Небось, не вернусь. Сразу надо было попроситься.

Ночь была ясная, мороз. От луны растекался бледно-голубой мертвецкий свет. Он освещал причудливые сугробы, заснеженные деревья и одинокого лыжника на заснеженной конной дороге. Воздух звенел от мороза, перевалившего за сорок. Ухали с треском стволы деревьев. Тайга сжалась от холода. Вся живность попряталась в норы, закопалась в снег. Скрипела под лыжами накатанная дорога. Семёнов, широко шагая, спешил домой под Новый год.

Ему не привыкать стоять на лыжах. Он знал все тонкости, как с ними иметь дело. Да и многое другое он знал. Он знал, что в такой мороз, да на шестьдесят километров, к тому же в ночь и одному, идти ну никак нельзя. Но что поделаешь: молодой, советчиков нет поблизости. Может, пронесёт? Не последний лыжник на деревне. Так то на валенках. А эти, вон какие – на ботинках. Спасибо физруку, не пожалел.

Самому было не холодно, а вот пальцы на ногах и руках подмерзали. Вот уж километров двадцать и отмахал.

«Смотри, едет кто-то. Вот здорово! Может, до дома и подвезёт», – парень за спиной слышал скрип приближающихся розвальней.

Сошёл с дороги. Он не стал поднимать руки – само собой разумеется, должен остановиться. Не на прогулке же в городском парке. Да и привычки в деревне ещё такой не было, чтобы лошадь, вытянув руку, останавливать.

Однако розвальни и не подумали останавливаться, даже не притормозили. Кто-то в тулупе закрылся воротником и проехал мимо.

«Так это ж дядя Христофор Ханафеев!»

Семёнов не стал кричать во след. Он знал этого бригадира Ханафеева, знал, что ни он сельчан, ни те его, в свою очередь, недолюбливали.

Пока Семёнов стоял, холод залез ему под майку.

«Надо поднажать. Сейчас десять, часа три до Александровки. Там и заночую».

Дорога шла среди леса, по сопкам: то с горы, то опять на гору петляла среди деревьев, уходила в черноту ночи, вновь освещалась холодным светом.

Лунный свет, как ты прекрасен, множество поэтов воспели тебя. Как много о тебе поэм, стихов. Скольким поколениям влюблённых ты освещал счастье. Как мил твой свет летом над рекой или такой же ясной ночью… Но только не здесь, не сейчас, не в тайге – в городе, деревне, когда в тепле. Ты приносишь кому печаль, кому радость, кому душевное успокоение, пробивая свой свет сквозь оконные рамы.

Семёнову казалось, он уж прошёл те двадцать километров до Александровки. Да и по времени уже ей бы быть.

«Вон, наверное, за той горой».

Он подналёг в очередной раз. Ему самому так казалось, что подналёг. Себя он со стороны не видел, это и к лучшему. Шаг его был короткий, руки почти не слушались. Он устал и замёрз.

Вспотевшая в начале пути одежда сейчас не грела. Пальцы рук и ног уже не болели, не мерзли, и парень был этим доволен. Наконец и эта злополучная гора одолена. Семёнов прислушался, повернув ухо вниз, в тайгу, под гору – тишина. Он знал: лай деревенских собак далеко идёт по тайге. Обманывать себя не хотелось. Лая собак слышно не было. Сбиться с дороги он не мог, других просто не было. Что оставалось? Идти вперёд.

«Ну вот, сейчас съеду под гору, отдохну, следующая вроде поменьше будет. Может, за ней».

Дорога шла прямо вниз. Лыжи скрипели и быстро скользили. Ветер обжигал лицо даже через шарф. Семёнов просмотрел крутой поворот, а знал ведь его. Не один раз и зимой, да и летом, ездил и ходил он здесь. Вот она примета – три километра до Александровки. Не так уж и далеко. Но обрадоваться он не успел.

Со скользкой накатанной дороги на большой скорости его выкинуло на обочину, на пень, незаметный под шапкой снега. Хрустнула и оторвалась левая лыжа. Семёнов перелетел через пень и оказался метрах в двадцати от дороги в сыпучем, как сахар, снегу. Снег был везде – и снаружи, и под одеждой. Он встал, одна лыжа была сломана, вторая укатилась неизвестно куда.

«Хорошо, хоть шапка была завязана, – парень испуганно глянул на плечо: рюкзак на месте, для убедительности потрогал лямки. – Что же делать? Надо выбираться на дорогу».

Снег лез во все щели. Ну, вот и дорога.

«Ух!»

Семенов не курил и теперь ругал себя за это – спичек нет. Может, случайно кто положил или остался с лета коробок? Он только сейчас, когда снял рюкзак, определил, что пальцы его не слушаются. Через силу рюкзак был расстёгнут, но кроме подарков для родителей и сестрёнки там ничего не было. Застегнуть обратно его он уже был не в силах, забросил за спину так, расстёгнутым.

Кожаные подошвы лыжных ботинок скользили по дороге. Что было ему делать? Идти вперёд, пока это возможно. Он падал, становился на колени, отдыхал, поднимался, шёл дальше. Он хотел жить, хотел подарить свои подарки… Во что бы то ни стало, только вперёд, только вперёд. Там внизу…