«Иван Фёдорович, как же так?» – она не нашлась больше, что сказать, загорелась лицом.

От кого угодно, но только не от Ивана, она могла ждать предложения. Ну видела несколько раз, ну говорила, о чём, уж теперь и не припомнить. Некоторое время приходила в себя от такой неожиданности.

«Не знаю, Иван Фёдорович, что и ответить вам. Просто представить себе не могу, что в явь всё это».

Купец возликовал победу, но как оказалось – рано.

«Ты уж извини, Марья Спиридоновна (было ей в ту пору девятнадцать лет), – уважительно, с трудом выговаривал Иван тяжёлым языком застревавшие слова, – так уж случилось…»

Так вот и случилось! Увёз он в тайгу свою Марьюшку. Как она согласилась пойти за ним? Чем он её взял? Один Бог ведает. Всё в нём было, а только не для него она была. Ну что он такое: бродячий медведь, дикарь, грамоте, и той не обучен.

– А она соберёт, бывало, у лавки под рябиной, – дядя Лёня кивнул головой в темноту, – она вон и сейчас стоит, посмотришь апосля. Так вот, соберёт, говорю, вечерком ребятню пузатую, гладит по головам и рассказывает сказки разные да про страны заморские. А того глядишь, и постарше кто слушать Марьины сказки хаживали.

С того времени Ивана как подменили. Бородищу свою срезал. С городу костюм привёз. Как сам купец стал. И как не были они разными людьми – зажили любо и в душу. Отгрохал Иван себе хату новую, здоровенную, – вон стоит (я разглядел на фоне чёрного леса проступающий сквозь уходящую ночь контур большого дома с провалившейся крышей).

Всё горело у Ивана в руках. А как Марьюшка забеременела, не отходил от неё. Делать ничего не позволял. Желания любые исполнял. Та только подумает что, а он – вот уже, готово.

«Не изводи себя, Ваня, всё у нас есть. Мне и так хорошо, больше уж ничего и не надо».

Но Иван усидеть на месте не мог. Ему казалось всё не так, чего-то недоделал. Похудел весь.

– А скажу я тебе, души он в ней не чаял, такая она у него оказалась ласковая, такая умная.

У Ивана, бывало, голова закружится от счастья, уйдёт в лес, чтобы никто не видел, ляжет на мох и лежит без движения, мыслит: «И за что же такое Бог наградил меня таким неземным подарком?».

Мужики своим бабам тыкали: «В Марьиной-то хате, как в барских горницах; чисто да ладно всё…». Бабы вздыхали, старались, как могли. Они завидовали Марье, но не злобились на неё, такой уж была она человек. Где какая беда – она там. Поможет в чём, не гляди, что молодая, знала многое, посоветует что. Ребят лечить особенно мастерица была.

– Эх, паря, одного прихода Марьиного бывало достаточно – на ноги становились.

Родила она своему Ивану сына. Тот узнал весть об этом от бабки-повитухи, веришь, нет – заплакал.

«Вот, Ваня, и помощник тебе», – прошептала Марья, попыталась встать.

«Что ты! Что ты… Лежи, тебе нельзя».

Так дальше они и зажили втроём. Марья ещё сильнее привязалась к Ивану. Больше, чем за сыном ходила. Он в лес – она в слёзы.

Время шло. Сын рос. Уж годков восемь ему было. Лицом и характером в мать пошёл. Марьюшка сына своего, Михаила, значит, и к грамоте приноровила.

Хорошо жилось селянам в ту пору на Чёрной речке. Счастливы были все – и старые, и малые. Но счастье-то вот это оказалось недолгим.

Пришла весна. Хаживали мужики уже на уток охотиться. Тогда уток-то поболе было. Засобирался и Иван. Сынок за ним увязался.

«Разреши, Марьюшка, ему. Пусть привыкает. Недалеко сходим. Знаю я здесь озерко одно. К вечеру жди с добычей. – Он обнял любимую жену и пошёл, не оборачиваясь. – Помаши маме».

Миша помахал и побежал догонять исчезнувшего в кустах отца.

Весна в ту пору выдалась – на загляденье. Марьюшка быстро управилась по хозяйству да на реку пошла чеснока дикого пощипать на вечер. Села на бережок. И кто её, сердечную, толкнул на ту скалу глянуть? А увидела она там цветы красные такие.

– Ну, видел, поди, Марьины коренья? – (Я их не только видел. Они мне самому очень нравились. Не один букет надрал на таких же скалах для мамы).

Душа Марьюшки завсегда к красивому тянулась. Вот и надумала мужа своего с сыночком цветами встретить. Села на лодку – и туда. Надо было бы ей скалу по горе обойти. Да не додумалась, видно, или поспешила. Начала прямо по уступчикам тянуться, как тот пацан. Выше, выше. Вот, женщина какая настырная была. На такое не каждый скалолаз решится, а она…

Дотянулась таки. Да ухнула вниз… То ли не удержалась, то ли поскользнулась, кто её знает. А может, камень из-под ноги скользнул.

Видели все это на деревне – и к Марье. Переплавились, а она лежит уж и не жива. Цветы так в руке и зажала. Кулачок маленький. Вот и встретила, значит.

Принесли её, болезную, тут и Иван с сыном. Увидел Марью – упал, словно подрубленный, и давай лбом об землю бить. Умом зашёлся от горя. Так без него и похоронили Марью. Иван, как пришёл в себя – сел на берег и только и смотрит на эту самую скалу.

Сидел он так, сидел, да подался бог знает куда.

«Сына моего, Михайлу, если что, не бросайте».

– С того дня никто более его и не видел. Сгинул, видать, в тайге. А только навалились с той поры на деревню несчастья. Сначала парня, потом бабу медведь задрал. За ними мужик потонул. Баба его с ребятнёй сразу в Кабырзу смоталась. И пошло… Вот оно и нету здесь теперь никого. Кто сгинул, а кто съехал. Гору со скалой с той поры и прозвали Марьиной.

Дядя Лёня надолго замолк.

Потом добавил:

– Сынка-то их ты знаешь. Дед Михайло и есть сын Марьин.

Как не знать деда Михайлу? Уважаемый человек на селе. Я не слышал, о чём дядя Лёня говорил дальше. Я был всё ещё там. Мне грезилось, что живу я в деревне Чёрная речка, играю с ребятами. Вокруг меня кипит жизнь: любят, мечтают, поют, работают…

– Парень, что с тобой, спишь ли? – дядя Лёня легонько толкнул меня в бок.

Я очнулся.

– Нет, нет, я просто думаю…

– Ну думай, думай, – он омолодил костёр и пошевелил отца. – Пора, пей чай, Евгений Павлович, да пошли плоты колотить.

Светало. По высокой, мокрой от росы траве, я пробрался к рябине, слушавшей Марьины сказки. Обошёл давно сгнивший, но ещё не до конца развалившийся дом Ивана. Посмотрел на старую деревенскую улицу, обозначенную остатками печей, а то и просто буграми, поросшими быльём и травой.

Кончилась жизнь. А была ведь. Так и вообще может всё кончиться. Но об этом как-нибудь в следующий раз.

Была зима. Дети бегали давать сено корове и принесли отцу две засохшие травинки. Одна побольше, другая поменьше.

– Смотри, папа, какие интересные травинки. И не расцепляются, – сказала девочка.

Она была мечтательной, всё в мире ей казалось необычным и сказочным.

Отец взял из её рук засохшие стебельки, осмотрел внимательно. Тот, что был побольше – с головкой. Травка поменьше – действительно словно руками обвилась вокруг стебля и не хотела с ним расставаться.

– Ну их, нашла чего интересного. Трава как трава. – Мальчик был младше сестрёнки, но учился уже в первом классе и был, как ему самому казалось, рассудительным и взрослым. – Надо – я таких целый навильник принесу.

Отец улыбнулся.

– Нет, братец. Много всяких травинок, может, и получше этих, корова наша за зиму съедает. Но таких, как эти, – нет, – отец погладил девочку по голове. – Хотите, я вам сказку расскажу об этих травках?

Дети любили сказки. Устроились поудобнее. Были зимние сумерки. Свет зажигать не хотелось, да так и сказка – сказочнее.

У одного села на опушке леса приютилась полянка. Ещё с весны покрылась она яркой зелёной травой. Полянка нравилась кузнечикам, бабочкам. Жучки и муравьишки деловито сопели на ней, таская необходимые предметы. Мотыльки порхали, солнышко светило. Словом, не было лучшего места на свете.

Прошло некоторое время. Полянка расцветилась разноцветными яркими красками полевых цветов. Каких только не было… Одуванчики, похожие на воздушные облака, выглядывают из травы – дунь и полетят в небо. Васильки расположились семейкой. И незабудки здесь, и ромашка. Ромашка почему-то была одна. На всю поляну белела одна-одинёшенька и никак не могла понять, почему же она одна. Где её друзья, подруги? Все цветы расположились семьями, жили весело, перешёптывались стебельками на свежем ветерке, влюблялись, размножались – вон их сколько. От одних незабудок поляна голубая.