Однажды меня спросил журналист:

— Вы готовите станцию, которая должна пройти сотни миллионов километров в безбрежном космосе, проникнуть в тайны далеких планет. Какое основное чувство при этом вами владеет?

— Наверное, думаете, романтическое ощущение первооткрывателя? Должен вас разочаровать. Конечно, где-то, видимо, присутствует и оно. Но главное — чувство огромной ответственности. Боюсь ошибиться. Уж больно велика цена ошибки. Ракета-носитель, корабль — плод работы сотен организаций, тысяч людей. И все это вверяется тебе. Есть у нас, испытателей, простое золотое правило: технику не обманешь, на «авось» не пройдешь, где тонко, там и рвется. Поэтому постоянно задаешь себе вопросы: все ли проверил, так ли проверил, правильно ли проанализировал отказ, не повторится ли он в полете в самый неподходящий момент… Эти вопросы терзают тебя до окончания полета, до выполнения задания. Но к этому времени на испытаниях — новая станция. И те же вопросы…

Итак, Полукаров сказал: «Поезд ушел…» На следующий день прилетел Алексей Григорьевич, заместитель Главного, разработчики системы терморегулирования находились под его опекой. Между ним и Полукаровым состоялся «теплый» продолжительный разговор. Алексей Григорьевич раскрыл свеженький, еще резко пахнущий нашатырем, только что отсиненный научно-технический отчет со множеством пересекающихся кривых. Кривые лучше всяких слов убеждали, что новые приборы действительно намного превосходят старые. Алексей Григорьевич, довольный произведенным эффектом, чувствовал себя победителем: «Ну что, сразил?»

Полукаров в ответ развернул график испытаний.

— Видите, Алексей Григорьевич: резерв времени исчерпан. Мы же раз вам меняли. А сейчас не могу. Не успею запустить.

Его оппонент горячился, еще и еще раз живо, образно, многословно, я бы сказал, красиво доказывал. Настаивал: «Да поймите вы, Дмитрий Дмитриевич, станция не дойдет до планеты!» Искал хоть какую-нибудь щелочку в графике. Полукаров молчал, слушал, изредка вздыхал. И когда Алексей Григорьевич после очередной горячей и убедительной тирады, видимо, считая, что склонил Полукарова к замене, спрашивал: «Ну как, договорились?» Дмитрий Дмитриевич неизменно отвечал: «Поезд ушел».

Вдруг Алексей Григорьевич как-то очень мягко и после бурных речей неожиданно тихо попросил:

— Надо, Дима.

И так же мягко и тихо Полукаров сказал:

— Не могу, Леша.

Какое перекрестие судеб придумывает жизнь. Потом узнал: Алексей Григорьевич и Полукаров знали друг друга очень давно, с детства. Мальчишками они гоняли вместе в футбол, бегали на речку. Накануне войны пути их разошлись. И все же позже дороги их вновь сошлись. Столь разных характерами людей соединила любовь к технике, которую они пронесли с детства. Так и встретились бывшие Лешка и Димка, ныне Алексей Григорьевич и Дмитрий Дмитриевич, оба заместители главного конструктора автоматических межпланетных станций.

«Высокие стороны» к соглашению так и не пришли. Кто мог стать арбитром? Конечно, только Главный конструктор. Отправились на переговоры с ним. Спустя два часа пришла ВЧ-грамма: «Полукарову. Провести замену приборов СТР. Пуск с 10-го перенести на 12 июня. Время пуска 5 часов 39 минут 44,7 секунды плюс-минус 10 секунд. Сдвиг по „тау“ — сорок один импульс. Заложить на борт уставки (далее шли величины новых уставок). Бабакин».

Мы не удивились: так молниеносно умел решать вопросы, пожалуй, только наш Главный. Мы хорошо себе представляли, какую невероятную работу успел сделать в эти два часа Георгий Николаевич. Нам было нелегче. Если бы перенос составлял минимум неделю… А тут всего два дня. Но мы понимали: переносить дальше не позволяло стартовое окно. Можно было успеть только на пределе возможного. А тут еще и жара нас одолевала.

Монтажники, заменяющие блоки, операторы и контролеры, сидящие у пультов, работали в белых халатах, накинутых чуть ли не на голое тело. Ночь не приносила облегчения. Все, что можно было открыть, — открывалось: окна, двери, фрамуги. Вовсю гулял сквозняк, но и он не спасал. К тому же страшно донимали комары. Откуда в жаркой сухой полупустыне они могли взяться? А дело оказалось в том, что при поливе деревьев (а вырастить их здесь так же трудно, как, скажем, подготовить ракету к старту) вокруг создавался как бы влажный микроклимат, в котором прекрасно плодились ужасно вредные комары. От них мы не знали пощады. Спали завернувшись с головой в мокрые простыни. Простыни быстро высыхали. Вставали по нескольку раз в ночь (или в день, если смена выпадала ночная), вновь мочили их под краном, откуда нехотя капала теплая вода. Но когда на станции появлялось даже пустяшное замечание, «разжиженные» мозги с трудом справлялись с ним.

В эти дни на космодроме, как и раньше на контрольно-испытательной станции, а еще раньше в КБ, видную роль в подготовке к запуску «Венеры-4» сыграл Лев Прокофьевич Абрикосов.

Человек, впервые знакомящийся с Абрикосовым, услышав в ответ: «Лев Прокофьевич», — невольно может улыбнуться про себя: уж больно не вяжется имя Лев с невысокой, щупленькой, легкой фигуркой конструктора. Но затем, узнав его в деле, осознав хватку, ум и эрудицию специалиста, непременно скажет: «Да, Лев есть Лев!» Про таких в народе говорят: «Мал соловей, да голос велик».

Абрикосов выделяется мощной творческой потенцией. Модификациями не занимается. Вернувшись с запуска, приступает к разработке только новой машины. Характер у Льва Прокофьевича, прямо скажем, не ангельский. Нередко становится он нетерпимым, резким, раздражительным. Но предложи его коллегам уйти к другому ведущему, уверен, — ни за что не согласятся. «С Львом интересно!» — говорят они.

— Скажите, пожалуйста, а присутствует в вашей работе риск? — не отступает дотошный журналист.

— Помню, смотрел фильм «Укрощение огня». Когда в огненном цвете, в буйстве красок на экране был показан запуск ракет, я слышал шепот рядом: «Красотища!» Наверное, некоторым испытателям, поработавшим не один год, доводилось видеть такое зрелище наяву…

Как известно, ракеты заправляют специальным топливом высочайших калорий. Кроме того, носитель и аппарат буквально начинены пиротехническими средствами. Например, при входе в атмосферу Венеры, Марса или возвращении аппарата на Землю отстреливается крышка парашютного отсека и раскрывается парашют. Сила пиротолкателей, сбрасывающих крышку, достаточно велика. Когда мы проверяем этот процесс на Земле, довольно громоздкая «железяка» улетает вверх на несколько десятков метров. С такой техникой надо обращаться на «Вы».

И все же не эту категорию риска, не этот риск я бы поставил на первое место…

— А какой?

— Моральный, точнее, риск принятия решений.

Летчик-космонавт Константин Петрович Феоктистов как-то сказал, что он моральную смелость ответственных решений ставит выше личной, физической. Он побывал в космосе и имеет право сказать так. Не раз от своих друзей-испытателей, отправляющих в полет космонавтов, когда они ставили подпись под такими, скажем, словами: «Система управления допускается к полету», мне доводилось слышать: «Лучше бы самому лететь!»

Прочность испытателя… Иногда труднее сказать «нет», чем «да». Случается и наоборот.

…«Венера-4» — на старте. Последние минуты живет машина на Земле. Вдруг меня срочно подзывает оператор центрального пульта.

— Уход частоты! — взволнованно сообщает он. Подбегаю к пульту, смотрю на прибор.

— Нет ухода, — говорю я.

— Был, — утверждает оператор.

Я не имею права не верить ему. Немедленно докладываю заместителю главного конструктора по испытаниям. Полукаров вызывает Петра Дмитриева — специалиста по системе управления, куда входит преобразователь тока. Втроем стоим у пульта и, затаив дыхание, смотрим на прибор. Индикатор прибора стоит как вкопанный. Обмениваемся мнениями. Сходимся на том, что оператор, видимо, зафиксировал уход частоты во время переходного процесса — выхода преобразователя на режим. Но главное бремя ответственности — на Петре Дмитриеве: его же система! Манера волноваться у Петра особенная. Он густо покраснел, часто заморгал, снял очки, зачем-то протер их, надел, опять снял. Мы понимаем, что за мысли в эти мгновения проносятся у него в голове. Отменить пуск? С возможно исправным преобразователем? Но следующее стартовое окно через полтора года.