Мне нравилась Мария. Нравилось ее изящество, ее лицо, цветущее, как юный лотос, наивность ее взглядов, стройные линии тела и ясная улыбка…
Но мне очень не нравилась холодность Марии. Я так страстно желал, чтобы в ее невинных глазах блеснули искорки кокетства, чтобы на лепестках лотоса заплясал смех, а ясная улыбка ударила бы вдруг молнией озорства. О, если бы сделать так, чтобы трепет прошел по всему ее телу, чтобы он разбудил все ее существо, чтобы душа ее вышла из берегов, подобно реке во время бури!
Мария, Мария… Однажды она сидела за роялем, и я смотрел на нее до тех пор, пока не почувствовал, что больше не могу молчать:
— Либо ты глупая, Мария…
— Либо? Ну, продолжай же!
— Что ты за человек? Когда я слышу эту музыку, мне хочется танцевать, а ты сидишь, спокойная и равнодушная ко всему на свете! Ну что это такое? Расшевелись ты наконец, встань, двигайся, бегай, танцуй, танцуй!
Схватив ее за руки и закружившись с ней по комнате, я резко остановился, девушка оказалась в кольце моих рук. Я стал целовать ее губы.
— Скажи, Мария, что ты думаешь об этой войне?
Она высвободилась из моих объятий и, слегка ударив меня по губам, тихонько прошептала:
— Какой дикарь!
— Я хотел посмотреть, как ты злишься. Если бы ты знала, как меня раздражает эта твоя невозмутимая улыбка! Ты совсем непохожа на итальянку, в тебе нет кипучей жизнерадостности итальянских девушек. Ты никогда не прыгаешь, не дурачишься и не смеешься без причины, как они. Нет в тебе ничего этого, ты не женщина, ты мраморная статуэтка, или же ты нарочно прячешь себя под покровом своей угрюмой серьезности?
— Ты поймешь, почему я такая, когда узнаешь, сколько мне лет, — сказала в ответ Мария.
— Я лет на десять старше тебя!
— Я имела в виду другое — духовную жизнь; только ее и следует принимать во внимание. Может быть, ты действительно старше меня на десять лет, но все равно по сравнению со мной ты еще желторотый цыпленок.
— Цыпленок? Ну хорошо же!
И я обнял ее за талию.
— Шаловливый цыпленок! — сказала Мария и улыбнулась все той же улыбкой — спокойной и немного грустной.
— Ты мне так и не ответила, когда я спросил, что ты думаешь об этой войне.
— Война… война… Как ты хорошо целуешь! Война — страшное зло. Я женщина, поэтому я могу понять поцелуи мужчин, но я никогда не пойму их кровавых дел. К чему вся эта резня? Мой брат в плену, он был солдатом…
Глаза девушки наполнились слезами.
— Извини меня, но ведь эту войну затеяли фашисты.
— А какое отношение к ним имею я? — вспыхнула Мария. — Мой брат не фашист, и отец мой тоже не фашист. Отец любит вырезать трости и петь под концертино по вечерам. Я люблю свой рояль, я всегда была свободной и беспечной и никогда не думала о политике. Я ненавижу фашистов, я родилась в год подписания Версальского договора и потом всю жизнь прожила в Индии. Я не сочувствую Муссолини. Все, что он сделал для меня, — так это помешал мне давать уроки музыки.
Слезы застыли в ее глазах.
— Зачем ты говоришь это мне? Я ведь не из полиции.
— Со мной все обращаются, как в полиции, — с горечью ответила Мария. — Я уже привыкла к этому. Наша ошибка в том, что мы за распеванием веселых песенок, за игрой на концертино не находили времени для политики и сами не заметили, как развязали руки фашизму.
Мария замолчала. Я нежно коснулся ее подбородка и сказал:
— Ну ладно, оставим наш разговор. Все равно это ведь еще не последняя война. Если мы с тобой проживем еще лет двадцать пять — тридцать, то, возможно, увидим новую войну, намного более страшную и отвратительную. Эта война навсегда покончит с фашизмом, но ведь она не разрешит сложнейших проблем отношений между Востоком и Западом… Нужно помнить и о том, что, пока мы не сможем заложить основ социалистического общества, человек не может по-настоящему бороться против голода, болезней и невежества… Сыграй-ка лучше «Лунную сонату», девочка, и давай хоть ненадолго перестанем думать о том, что мы живем в трудное время, когда так далеки от человечества все самые светлые идеалы…
Мария вытерла слезы и села к роялю.
Была лунная ночь. После ужина мы с О’Брайеном вышли на веранду, и каждый из нас начал строить в своем воображении волшебные замки сказочной страны. Я перенесся в прекрасный дворец, стоявший посредине озера, окруженного со всех сторон снежными вершинами. Во дворце я видел себя, и Марию, и огромный серебряный рояль… Платье Марии было заткано чудесными цветами… Никого… только мы вдвоем… я и Мария… и… больше никого… О дурак! Люди с голоду умирают, два сера муки стоят целую рупию, а здесь господин изволит мечтать о серебряных роялях и о дворцах посреди озера!
Прекрасные сны разбиваются быстро и неумолимо. Но почему человек видит эти прекрасные сны? Что за странное создание — человек! Вот Абдулла — он тоже человек, он тоже видел прекрасные сны, он и теперь еще день и ночь мечтает о будущем своего сына. Почему так дорог человеку мир его мечтаний? И почему он не пытается воплотить их в жизнь? Если бы земля и ее богатства принадлежали всем людям, как солнце, вода, луна и воздух, тогда бы каждая хижина превратилась в стеклянный дворец, сверкающий волшебными мечтами. Почему же люди не добиваются этого? Почему они действуют поодиночке, а не сообща? Неужели они не понимают таких простых вещей?
О’Брайен стряхнул пепел с сигары и сказал:
— Умер сын Генри Форда.
— Ну и что? — спросил я. — Повлияло это как-нибудь на производство автомобилей? Или, может быть, по случаю его смерти шелковица перестанет давать плоды?
— Нет, не в этом дело, — задумчиво ответил О’Брайен. — Просто я подумал о том, что он был единственным сыном Форда, того самого Форда, одного из столпов американского капитализма. Вот я и думаю — а счастлив ли он? Был ли он счастлив, будет ли? Зачем ему все эти деньги? На что он может их потратить, если он в день не осилит двух бисквитов со стаканом молока?
— Генри Форд очень большой человек. Он столько работает, что у него на еду, наверное, просто времени не остается.
— А Эверест очень высокая гора. Каждый велик по-своему, но величие Форда — искусственное, и сам он — смертен, а Эверест в своем величии похож на невинного ребенка, играющего в снегу. Эверест вечен.
Как раз в эту минуту до нас донеслись громкие звуки горна и стук лошадиных копыт — мимо нашей веранды пронесся отряд английской кавалерии. Всадники были вооружены, впереди скакали два горниста.
Отряд умчался в горы.
— Недоверие порождает недоверие, — заметил я. — Это закон жизни. Англичане не верят Индии, а индийцы не верят в то, что англичане относятся к ним справедливо и сочувственно. В Гульмарге нет никаких волнений, а все же отряды рыщут по горам, переезжая от одного бунгало к другому, смотрят, как бы какой-нибудь конгрессист не вздумал бросить бомбу!
Со стороны Серклар-роуд показались две влюбленные парочки. Они медленно шли в нашу сторону, облитые лунным светом. Внизу мисс Джойс тоскливо пела песню своего родного Ланкашира, а ее очередной любовник пьяно бормотал:
— Дорогая, я т-тоже из этого, как его, из Л-ланкашира…
Одна из парочек была теперь совсем близко. Мужчина обнял свою спутницу, в неверном лунном свете казавшуюся белой статуэткой, и нежно ее целовал.
Женщина внизу вдруг расплакалась.
— Я хочу домой, хочу на родину, мой мальчик, мой дорогой, увези меня!
— Человек еще не освободился от географии любви, — заметил О’Брайен. — Эта Женщина родом из Ланкашира, вот ее и тянет в Ланкашир, хотя по сравнению с Гульмаргом этот ее Ланкашир…
О’Брайен покачал головой и умолк. Потом снова заговорил:
— Позавчера я встретил в лавке одну англичанку, портниху. Она член лейбористской партии. Ей кажется, что и в Гульмарге могут начаться беспорядки, и она говорит, что те, кто сегодня приносит нам продавать мед, лепешки и репу, завтра могут наброситься на нас с палками. Она говорит, что предпочла бы все же быть убитой соотечественниками, а не чужими ей людьми!
