— Помнишь, как я разбила стакан ночью? — спрашивала утром молодая женщина, лукаво поглядывая на мужа: во взглядах влюбленных таилось сладостное воспоминание о каком-то событии, известном только им двоим.
— Что разбила? — поинтересовался я.
Оба рассмеялись.
— Я уронила ночью стакан, — объясняла она, — он разбился, и вода потекла по полу. Пол деревянный, а внизу — ваша комната.
— Ах, вот в чем дело! На моем ковре до сих пор мокрое пятно.
— Дорогой, посмотри, какая прелестная птичка! — сказала молодая женщина, обращаясь к мужу, тут же забыв обо мне. Оба они залюбовались птицей.
— Красота не вечна! — сказал я, и меня охватил гнев на вселенную и на ее создателя. — Почему, почему она не вечна? — И тут же ответил сам себе: — А кто сказал, что она не вечна? Посмотри сам: цветы вечно улыбаются, мускус вечно благоухает, женщины…
Я взглянул на молодую женщину, потом на ирландца. Глаза О’Брайена приобрели густой зеленый оттенок…
— Не может умереть красота! Она частица времени, она его эстетическое выражение. До тех пор пока не умрет время, будет жить и красота; красота женщины будет жить в ее дочери, аромат цветка — в его бутоне, мускус кабарги — в его благоухании.
— А Абдулла в своем сыне! — съязвил О’Брайен.
Мы долго сидели молча. Молодые супруги ушли, снова воцарилось безмолвие.
Потом вошел слуга, поставил перед нами чай и снова удалился. Все так же молча принялись мы за чаепитие. Дымка, окутывавшая горы, становилась все плотней, и вскоре из Гаф Корса выскользнули нежные и хрупкие руки тумана. Вот они достигли веранды и коснулись наших щек, эти нежные и хрупкие руки…
Больше всего Гульмарг поражал меня именно этим — легкими прикосновениями белых пальцев тумана… Этим да еще своей землей, которая напоминала мне мою родную деревню… О’Брайен казался погруженным в воспоминания. Он первый нарушил молчание:
— Вот вино никогда не стареет! Пожалуй, это единственное, что вечно на земле. Когда-то я любил одну женщину, но она отвергла меня. С тех пор много лет я старался сохранить воспоминания о любовном опьянении тех дней вечно юными, но и они состарились, и я ничего не мог поделать. Я пытался вернуть им юность, но каждое мгновение проводило новые морщины на их лицах, и в один прекрасный день они умерли.
— А что же с женщиной? Где она сейчас?
— Не знаю. Теперь я уже не хочу видеть ее, как не хочу возвращаться на родину. Последний раз я видел ее двадцать лет тому назад — она сидела за роялем и играла что-то очень красивое…
И О’Брайен стал тихонько насвистывать… Где-то в тумане затерялись молодые супруги…
Любили в «Фирдаусе» довольно странно. По воскресным дням из Тангмарга сходились сюда сиделки и няньки, а по средам давали выходной официанткам, поэтому к этим дням в «Фирдаусе» готовились особо — запасали побольше еды и привозили побольше вина. Кроме того, неизвестно откуда в эти дни в отель стекались белые солдаты, среди которых было много американцев. У них были совсем еще невинные детские лица, по крайней мере такими они мне казались. И солдаты нравились мне, несмотря на всю их показную грубость, несмотря на покрой их брюк, лихо надетые кепи и круто выпяченную грудь. На их лицах отражались какие-то желания, они выглядели голодными или жаждущими, им явно чего-то не хватало.
Им не хватало любви, и эту нехватку восполнял своими стараниями Заман-хан — торговец любовью в «Фирдаусе». Торг происходил примерно так:
— Эй, официант!
— Да, сэр.
— Как дела?
— Все в порядке. Из Тангмарга пришла одна новенькая мисс. Но господин управляющий требует, чтобы она вернулась в бунгало к четырем часам утра.
— Ладно, все будет в порядке, ты у нас молодец.
Порой можно было услышать и такое:
— Постой, дорогая, — говорит он.
— Фи, свинья! — отвечает она.
— Пойдем со мной!
— Глупый какой!
— Не валяй дурака, пойдем!
— Нахал.
— Ну ладно, замолкни!
После чего оба отправляются в кедровую рощу собирать фиалки.
О’Брайен всегда оправдывал бедняг, старающихся утолить свой голод. Ведь они приезжали сюда в отпуск всего на несколько дней, а потом снова уходили на фронт, и в эти недолгие дни они старались насладиться тем счастьем, которое было отпущено на их долю. А потом — снова пески, снова степи, снова окопы и вражеские засады в лесах.
— Солдату все можно простить. Что из того, что он посягнет на честь одной женщины, если он тысячи женщин спасает от гибели.
Я до сих пор помню эти слова О’Брайена. Какой-то подрядчик из Бирмы ответил ему:
— Женщины начинают думать о чести лишь после того, как их накормят. Когда я бежал из Бирмы, со мною была вся моя семья — жена, взрослые дочери и младшие дети. Дорогой все они умерли. Я никогда не забуду, как мою жену и детей трясло при виде кусочка хлеба. Своими глазами я видел, как мои дочери продавали честь на залитой кровью улице, чтобы получить хоть что-нибудь, что утолило бы их голод. А вы говорите… — И подрядчик зло выругался.
Он говорил еще долго, и лицо О’Брайена как будто затянулось дымкой.
— Прикажите принести вина! — наконец сказал он. — Вино — вот единственное, что никогда не старится, вот то единственное, что никогда не обманывает! Вино — не человек, и оно не бывает насильником, о нет, никогда, клянусь богом, клянусь сыном пресвятой девы!
В темно-голубом небе заблистали звезды. Казалось, кто-то подбросил в воздух букетик фиалок, и они рассыпались по земле. На западе показалась луна, застенчивая, влюбленная в последнюю полоску заката, как тот луноподобный виночерпий, который впервые поднял чашу неба своей серебристой рукой.
О’Брайен продолжал пить, и глаза его были теперь темно-голубыми и ясными, как небо.
В седьмом номере жил старик итальянец со своей дочерью Марией. Она целыми днями сидела в комнате, играя на рояле, а по вечерам обычно ходила гулять с отцом. Было в девушке что-то азиатское, может быть, поэтому она мне и нравилась.
Старый итальянец прожил в этих местах не меньше тридцати лет. Он был владельцем небольшой лавочки на базарной площади и содержал библиотечку, которая в основном состояла из детективных и порнографических романов, рассказов о привидениях и другой литературы подобного сорта, которая пользовалась успехом среди солдат и грамотной части местной аристократии. Старик давал читать эти книги за невысокую плату. Сам же он книг не читал — он очень любил вырезать трости и делал это очень искусно. Туристы охотно покупали их как сувенир и увозили с собой на родину. Кроме того, у итальянца была еще одна страсть — он любил играть на концертино. По вечерам, после ужина, он часто пел под собственный аккомпанемент, а Мария тихонько наигрывала что-то на рояле. Хорошо она играла! До войны ее приглашали во многие почтенные английские семейства давать уроки музыки. Однако, как только началась война, отец и дочь были интернированы. Правда, их освободили после того, как им удалось доказать, что они индийские подданные, но их продолжали держать под полицейским надзором.
До войны лавочка старика называлась «Итальянский магазин», но, когда началась война, итальянец поспешил переименовать ее в «Антиитальянский магазин», а после того, как им с дочерью пришлось побывать в лагере для интернированных лиц, — в «Союзнический магазин». Бедный старик не вдавался в политику! Я думал тогда, что если бы вдруг Гульмаргом стали править медведи, то старик переименовал бы свою лавочку в «Медвежий магазин» и заказал бы вывеску, на которой крупными золотыми буквами было бы написано: «Здесь медведям выдают бесплатный мед». Однако в то время не было никаких оснований предполагать, что может наступить медвежье царство.
После того как началась война, Марию перестали приглашать в респектабельные английские семьи давать уроки музыки. «Итальянский», он же «Антиитальянский», он же «Союзнический» магазин перестал приносить доход, и старик с дочерью оказались в затруднительном положении. Этим воспользовался Заман-хан, обративший на Марию внимание, однако девушка не поддалась уговорам. Бедняки часто бывают упрямы, и Мария, видимо, как раз и была из той породы. Это обстоятельство огорчило Заман-хана. Абдулла хорошо понимал Марию — разве не билось в груди его раненое сердце? Из-за того и подрался он с Заман-ханом и с младшим водоносом, которые умышленно перестали обслуживать седьмой номер. В драке пострадал Абдулла — его жестоко избили, да к тому же управляющий отругал его — пусть не сует свой нос в чужие дела. Если он и впредь попытается выразить свое сочувствие обитателям седьмого номера таким образом, то ему придется распрощаться со своим местом!
